Девочке Вите он сказал, что все, что он говорил о скрипке, — это правда: никто до сих пор до конца не отгадал секрета, как делал инструменты Страдивари.

— Честное слово?

— Честное слово.

— Я верю. Я вам верю! — закричала она радостно. — Скрипка до сих пор еще тайна! — Потом опять переспросила: — Честное слово?

— Да, — кивнул Андрей.

И вдруг прямо на глазах кончилась осень и началась зима: пошел снег, крупный, нехолодный, самый первый. Он полетел из темной тучи, и все гуще и гуще. Он падал, еле слышный в тишине вечерней улицы. Андрей подумал, что только, пожалуй, Гендель сумел передать в музыке это еле слышное падение снега.

Андрей вздрогнул. Вместе со снегом он перестал видеть рядом с собой Витю, а увидел Риту, и вечерний город в снегу, и совсем близко лицо Риты, ощутил концы ее длинных ресниц, мех ее воротника и услышал ее слова: «Мастер, ты потерял голову».

А Витя была счастлива, потому что знала, кого она попросит разгадать тайну скрипки, кто сумеет это сделать.

Андрей шел сюда все эти дни. Он видел, как он останавливается у железных ворот кладбища, где всегда стоят группами притихшие люди, где в простых железных ведрах продают вечнозеленые ветки. И он видел, как он быстро уходит, так быстро, что почти убегает. Андрей хотел себя убедить, что все это должно происходить не с ним, и это не он идет сюда все эти дни.

Так Андрей поступал в детстве, отстранялся от того, что причиняло ему серьезную боль, что пугало его, чего бы он не мог перенести спокойно; он стоял сам от себя в стороне, и тот, другой, был для него чужим. И это удавалось. Потом Андрей прочел, что подобным образом поступают на Востоке многие из тех, кто поклоняется какому-то определенному учению, определенным истинам. Андрей в детстве ничего такого не знал, никаких истин и учений. Подобное состояние было ему свойственно, и не потому, что он именно боялся чего-то, а потому, что он слишком все болезненно чувствовал. Многие даже несложные обстоятельства становились для него сразу критическими, способными привести к потере контроля над собой, над своими чувствами. Он не пытался кому-нибудь объяснить это, чтобы его поняли и поверили, что у него все бывает так, даже Рите не пытался. Но она сама поняла, убедилась в том, какие он иногда совершает поступки, нелепые и обидные, которых потом стыдится, от которых мучается еще больше, потому что в тот момент, когда он их совершает, он как бы не присутствует. И она умела в такие минуты управлять его настроением и его поступками.

Риту он потеряет для себя окончательно, как только перешагнет эти ворота. Так он потерял отца. Окончательно. И теперь он останется один, и не кто-то другой, на кого можно будет смотреть со стороны, а именно он.

И Андрей всегда даже в мыслях уходил от ворот. Войти сюда — это значило видеть потом все то, что будет за этими воротами. Убедить себя, как в детстве, что все было не так, он не сможет. Но и продолжать вести себя как в детстве он тоже больше не может.

Сегодня Андрей был здесь. Он приехал из дому. Мать объяснила ему, как он все должен здесь найти. Он ничего у нее не спрашивал, и она сама это сделала, она понимала, что это время наступило. Она знала своего сына.

Андрей идет по неширокой дорожке, присыпанной свежим песком. По краям дорожки снег, еще неглубокий, и сквозь него пробивается осенняя трава. Пустые кроны деревьев четко обозначены на сером остуженном небе. Пахнет свежим печным дымом, очевидно, от домика сторожа или от длинного, похожего на барак здания конторы.

Вдали за оградой движется нестихающий поток грузовых машин, и Андрей хочет слышать шум их моторов. Грузовики ему сейчас нужны, они помогают ему идти по эту сторону ограды. Скоро он останется совсем один… Сейчас он останется совсем один…

В тот день, когда я позвонила матери Андрея и узнала, что Андрей ушел и его нет, я сказала, чтобы она оставила его в покое. Все, что случилось, настолько серьезно для него, что он один должен все это попытаться понять, если это можно как-то понять, и преодолеть. И никто ему сейчас не поможет — ни она, ни я, ни друзья. Никто! Только скрипка, музыка. Скрипка в состоянии заставить его преодолеть это. И я подумала, что Андрей придет ко мне, когда ему вообще захочется к кому-нибудь прийти. Не надо его искать, в особенности ей, матери. И он пришел ко мне. Я ни о чем его не спросила, даже о Югославии. Сел в коридоре.

— Я должен выступить с отчетом о конкурсе? — спросил он.

— Так обычно делают лауреаты, — сказала я.

— Можно я выступлю в школе?

— Конечно. Мы будем очень рады.

— А вы скажете об этом Валентину Яновичу?

— Скажу.

— И вот…

— Что это?

— Медаль. Золотой «Орфей». Хочу передать школе.

— Может быть, ты это сделаешь сам?

— Лучше вы.

— Хорошо.

— Я хочу сыграть вальс Наташи из «Войны и мира» Прокофьева. Подготовил за эти дни.

Я не спросила, за какие дни. Ничего вообще не спрашивала.

— Я пойду, — сказал Андрей и поднялся с места.

— Приходи опять, когда захочешь.

Он сказал:

— Хорошо.

Из окна я видела — Андрея ждали двое ребят. Он вышел из подъезда, они подошли к нему, и все трое медленно ушли. Это были не наши ребята. Очевидно, друзья Риты Плетневой. Те самые «гроссы».

Андрей выступил в школе, сыграл вальс Наташи из оперы «Война и мир». Вальс, который звучит и постепенно затихает, как бы ускользает во времени. Ускользает, уходит у людей юность — так написал его Прокофьев и так сыграл его Андрей.

Когда последний звук ушел, повис где-то далеко, никто в зале не пошевелился, хотя в зале сидела сама юность, у которой еще ничто не ускользнуло и не ушло.

На грифельной доске, которая занимала всю стену заводской лаборатории при испытательной станции, была мелом нарисована скрипка. С мелом в руках стоял Сережа. Иванчик был рядом, руки заложил глубоко в карманы (признак максимальной сосредоточенности) и слушал Сережу.

— Ель раз в пятнадцать лучше проводит звук, чем клен, поэтому верхняя дека как вибратор, нижняя как резонатор. Между ними тонкая палочка. Она соединяет деки, создает одномоментность колебаний.

— Конечно, — кивнул Иванчик.

Сережа обозначил верхнюю деку «а», нижнюю «в», бока «с» и «с 1».

— Чтобы вывести из ничего все, достаточно единицы. Верно? — Сережа любил формулы.

Иванчик вытащил руки из карманов, подошел к доске и взял мел. Провел жирную черту вдоль верхней деки.

— Ровность звучания должна зависеть прежде всего от верхней деки.

— Почему только верхней?

— Источник колебаний.

— Формула должна быть единой для всего аппарата, — возразил Сережа.

— Я не отрицаю формулы, но я выделяю главный элемент, с чего надо начинать поиск.

— Согласен.

— И потом, мне кажется, секрет, по-видимому, в едва заметных отклонениях, — продолжал Иванчик. — Самое непонятное в скрипке то, что она понятна.

— Замерим частоту колебаний всех точек области резонанса, сделаем график акустических частот, одним словом, заведем фотометрическое досье.

— Все-таки странно?

— Что?

— Страдивари постиг законы акустики, конечно, интуитивно. Как практик.

— Да. Иначе быть не может.

— Спустя десятки лет физик Савар открывает законы акустики на основе изучения скрипок Страдивари. Я повторяю — физик.

— Ну!

— На основе скрипок Страдивари.

— Ну! Ну!

— Почему мы вынуждены начинать все сначала? От нулевого цикла?

— Данные Савара нас в чем-то не устраивают, — спокойно сказал Сережа. — Потому что самое непонятное то, что скрипка понятна. Твои собственные слова.

— Так же точно думал Савар, не сомневаюсь.

— Возможно. Но он не учел едва заметных отклонений. Опять твои собственные слова.

В комнату заглянула девушка в беретике, который лежал на ее голове синим блюдечком. Увидела чертеж.