Теперь Павлик шел впереди и рассматривал картины, а Франсуаза шла сзади, пока он не протянул руку, и они пошли вместе. Франсуаза хотела поселить его в свое детство, чтобы было так, что они давно вместе.

— Надо в кассу за билетом, — сказал он.

— Надо, — кивнула Франсуаза. Но не спешила уходить из музея, отставала, пыталась задерживаться у диванчиков для отдыха и кресел.

В раздевалке она остановилась около киоска с репродукциями и книгами по изобразительному искусству, вступила в разговор с продавщицей. Павлик получил в гардеробе дубленку Франсуазы и свое пальто, заставил наконец Франсуазу одеться. Она была послушной, не протестовала. Но потом остановилась около зеркала и начала тщательно поправлять свою шапку из рыжей лисы. Достала из кармана перчатки и на той перчатке, на которой напутала узлы, начала их развязывать, чтобы перчатку надеть.

Павлику было радостно, что Франсуаза совсем перестала думать о билете, но он чувствовал свою ответственность перед ней и еще в силу того, что был человеком организованным. Он взял ее за руку и решительно вывел на улицу. Ехать ей надо, и тут ничего не поделаешь. Франсуаза это прекрасно понимала, но хотела еще как-то обмануть себя, потому что эта поездка предстояла для нее нелегкой: Франсуаза ехала с разговором о себе, о своей, возможно, будущей жизни. Это беспокоило ее, и она пыталась это скрыть от себя и от Павлика. Ей хотелось как можно дольше прожить сегодняшним днем, не заглядывая в будущий день. Она умеет принимать решения, но ее решения не зависят только от нее, хотя она и не обманула Павлика, когда сказала ему, что ни мама, ни папа никогда не сделают так, чтобы ей было плохо.

Они вновь вышли на проспект Карла Маркса. Франсуаза вдруг выронила из кармана квадратик бумажных спичек. Павлик поднял спички, подозрительно спросил:

— Ты куришь?

— Что ты! Не курю.

Но ответ ее прозвучал для Павлика не очень убедительно.

— Нет, ты куришь! — возмутился Павлик.

— Один раз, давно еще, — сказала Франсуаза робко.

— Ты куришь! — Павлик начал выворачивать у нее в дубленке карманы, проверять. — Отдай сигареты!

Он был неумолим. Франсуаза не протестовала и громко смеялась. Шапка сбилась на затылок, как она обычно ее и носила.

Прохожие не понимали, что происходит, но тоже улыбались, потому что очень серьезным и озабоченным выглядел Павлик.

Оля открыла глаза. Она прилегла на кровать и случайно уснула. Что это она — спит и спит! Люди от волнения не спят, а она спит. Прямо в платье. Или это разница во времени дает о себе знать? По местному она вчера легла в одиннадцать, а по московскому — в два часа ночи. Не измялось платье? Кажется, нет. Все в порядке с платьем.

Оля самый молодой участник концерта. Об этом уже сообщили газеты. И о русской программе. Мистер Грейнджер позаботился. Оле сказал, что старинная народная музыка будет созвучна Баху. Оля хорошо это придумала. Очень хорошо, повторил он.

Ее программа начинается как бы с удара колокола: «Вылит сей колокол в Москве…» Еще удар колокола, послабее, но позвонче: «Слит сей колокол в Перемышле…»

Оля причесывается, оглядывает себя в зеркало. Мисс Гончарова, вятская, пермская, новгородская. Дочь русских земель.

В St. Mary горели люстры. Готические крестовые своды тонули в полумраке. Неоштукатуренные капеллы тоже были освещены неяркими светильниками. В больших керамических вазах много цветов, будто выросли из плит собора белые и красные кусты. Там, где орган, зажжены дополнительные лампы. Концерт будут записывать на пластинку, и представители грамзаписи приготовили свою аппаратуру.

Масса народа. Артисты и музыканты. Оля не разглядывала еще детали храма. Даже во время репетиций. Не хотела. Можно будет сделать после выступления. Потом, потом… Она будет завоевывать этот храм, не вникая в его подробности: алтарь, спаситель, фамильные гербы, знамена рыцарских орденов.

Орган почти такой же, как в Домском соборе: четыре мануала и сто сорок два регистра (на пятнадцать больше, чем в Домском).

Швеллер — педаль усиления звука — тоже расположен слишком сбоку, и приходится далеко откидывать правую ногу. Сегодня утром на репетиции Оля боялась, как бы не растянуть мышцу на ноге. Педальные клавиши тяжелые, и мануалы тяжелые. Ничего. После Домского органа у нее тоже опухли руки и болели мышцы живота и спины. Она тогда долго сидела в кафе, не могла взять чашку с кофе: чашка дрожала в пальцах.

Невероятно, но это случилось с ней. В тот самый последний момент, когда она подняла руки над мануалами и ноги поставила на педальные клавиши.

Один из представителей фирмы грамзаписи, который сидел совсем близко от кафедры, включил аппаратуру.

Распорядитель концерта ударил мягкой палочкой в чашу гонга, и звук гонга торжественно прозвучал в храме. В гонг ударяли перед началом каждого выступления.

И тут… не зазвучал колокол. Оля не берется теперь объяснить, почему она так поступила. Может быть, когда торжественно разошелся по храму звук гонга, который она не слышала на репетициях и не знала, что гонг будет звучать перед выступлением каждого органиста, она вдруг только в эти решительные последние секунды отчетливо поняла, как она должна играть свою программу в этой обстановке. И что именно из программы. Этюд. Почти импровизацию.

Олина помощница — студентка королевского музыкального колледжа, которая стояла на регистрах, — увидев знак Олиной руки: «Никакие регистры не вставлять!» — шепотом попыталась спросить:

— Мисс…

Оля опять сделала знак рукой: «Не вставлять!»

И тут в зале зазвучал единственный звук единственной трубы. Протяжный и тихий. Оля играла соло. Казалось, она нашла среди металлических труб органа звук простой глиняной дудочки. Простая глиняная дудочка начала незаметно, постепенно наполнять зал. В ней были нежность и серебро, как цвет березовой коры весной. В ней звучал «варган».

Из St. Mary Оля почти убежала. То, что она проделала, было на грани дерзости, и дерзость не давала ей теперь покоя. Оля не могла понять, как на это решилась. Она играла свое состояние, а не вещь, написанную и продуманную до конца и как-то все-таки обыгранную в подобных условиях.

От страха ее до сих пор слегка подташнивало: реакция на поступок, для нее самой неожиданный, но в тот момент необходимый. Она все так тогда почувствовала. Не колокола, не шум великих битв, а так вот…

Ганка на согнутой левой руке, как это делала Кира Викторовна, показывает пальцами правой руки, как должны легко и быстро двигаться пальцы по грифу скрипки. Теперь стаккато вниз смычком.

Ученик начинает дробно и сильно бить смычком по струнам.

— Не тяжели. Ровнее.

Сколько раз это же самое говорила и показывала Кира Викторовна Павлику Тарееву. А Павлик стоял — на лбу выступили капельки пота, блестели влажные пряди волос. Павлик бил смычком по струнам и считал про себя удары.

«Еще», — говорила Павлику Кира Викторовна.

— Еще, — говорит ученику Ганка.

Павлик, отчаявшись, переставал считать удары. Ганка замечает, что и ее ученик перестает считать. Только тогда начинает удаваться упражнение: ученик перестает отмерять свои силы.

— Теперь вибрация. Начнем с четвертого пальца. Ты меня слышишь?

Это Кира Викторовна говорит Павлику. Это Ганка говорит своему ученику.

— Вибрация идет не от пальца, а от кисти. Вся рука свободно висит на четвертом пальце.

Кира Викторовна трогает кисть Павлика, раскачивает ее сама. Ганка трогает кисть ученика, раскачивает ее.

— Теперь на струне ми первым пальцем со смычком.

В тот день, когда была последняя репетиция перед концертом в Малом зале, у Павлика ослабла струна ми, и Кира Викторовна послала его на склад поменять.

Зачем эти воспоминания? Они помогают или мешают? Ганка не знает. Но они присутствуют. Постоянно. Она вновь проходит свое детство.