Воздух Миддлдэка отчего-то казался ему жидким и кислым, как противная аптечная микстура, а вовсе не упоительным и чистым. Свежий пшеничный хлеб из муки первого сорта, огрызки которого он прежде видел разве что на директорском столе, был далеко не таким вкусным, как та рыхлая и комковатая целлюлозная смесь, из которой фабричная пекарня пекла свои буханки, в придачу от него он постоянно мучился несварением. Даже сон не мог утешить его — выглядевшая огромной после привычной ему каморки спальня оказалась неуютной, словно продуваемая всеми ветрами пещера, а стоило ему, проворочавшись полночи, заснуть на своем проклятом и неудобном прокрустовом ложе, как он тут же просыпался, лязгая зубами, в холодном поту — ему снилось, что он пропустил фабричный гудок.

В скором времени он стал чувствовать себя так скверно, будто не находится на заслуженном годами рабского труда отдыхе, а работает, как проклятый, в три полных смены. Он стал сделался нервным, вечно утомленным и апатичным — тишина Миддлдэка, не нарушаемая дыханием фабрик, казалась ему изматывающей, как минуты затишья для солдат на передовой. Люди, его населяющие — сонными мухами и болванами. В собственном доме на него накатывали приступы удушья, но стоило ему выйти наружу, как его уже гнал внутрь внезапно открывшийся ужас перед пустыми пространствами, незнакомый ему прежде, когда он со всех сторон был стиснут людьми и механизмами.

Проклятье Медноликого. Он узнал, что оно означает. Узнал, лишь вырвавшись из той кипящей ямы, что именуется Коппертауном.

Против этого проклятья оказались бессильны амулеты, оно висело на его горле, обвив стальными цепями и неумолимо клоня голову к земле — как в те времена, когда он тащил на сорванной спине очередной мешок песка. Он обнаружил целую прорву свободного времени, но, удивительное дело, ни одно занятие не казалось ему и вполовину таким интересным, каким он воображал его прежде, с трудом вырывая несколько часов на сон. К выпивке он был равнодушен, а бесчисленное множество рабочих травм и изношенный в юности организм не благоволили спорту. Привыкнув быть номенклатурной деталью в сложном устройстве фабричного организма, где все отношения между рабочими и инженерами строятся по веками отработанным схемам, таким же незыблемым, как утвержденные графики технологического процесса, он нашел, что неуютно ощущает себя в любой компании и зачастую мучается чужим обществом. Художественной литературы он, воспитанный на пособиях и чертежах, не любил и не понимал, а любоваться полотнами мешало отсутствие вкуса и слезящиеся, едва видящие, глаза.

Спасшийся из Коппертауна, этот счастливчик день ото дня хирел и бледнел, подтачиваемый бессонницей и бездельем. Он должен был быть счастлив и сознавал это, однако слишком поздно понял корень проблемы — он просто-напросто не умел быть счастливым. Не успел научиться этому, прозябая в холодных цехах и дыша ядовитыми испарениями. А потом оказалось уже поздно учиться.

Он попытался переиграть розданные ему судьбой карты. Отравленный Проклятьем Медноликого, он вынужден был вернуться туда, откуда всю жизнь мечтал сбежать — в чадящую и изрыгающую пламя громаду Коппертауна. И обнаружил, что все тщетно, проклятье и тут оказалось впереди него.

Креозотная фабрика, ставшая ему нелюбимым, но все-таки домом, быстро свыклась с его отсутствием, как свыкалась с любым убытком человеческого ресурса, неизбежным после чисток, сокращений или аварий. На его месте уже работал новый человек, легко занявший оставленную им нишу в производственной цепочке, такой же бедолага с бледным от недосыпания лицом, покрытым алыми пятнами незаживающих ожогов, надеющийся преданной службой в скором времени скопить достаточно денег, чтоб навсегда покинуть Коппертаун.

Он попытался устроиться с понижением, инженером третьей категории или даже второй. Его не приняли — за те несколько лет, что он потерял, пытаясь найти себя в новом мире, неостановимый технологический процесс сделал бесполезным весь накопленный им за жизнь опыт — креозот теперь гнали не из гваяколовой смолы, а из букового дёгтя, это удешевляло производство. Отчаявшись, он даже изъявил желание устроиться цеховым мастером, но и тут не добился успеха — инженеры и управляющие поглядывали на него с явственным презрением, не то подозревая его в работе на конкурентов, не то осуждая за непонятный им выбор.

Теперь он был чужим здесь. В нем, истертом зубчатыми шестернями фабрики и не единожды переломанном ее стальными суставами, видели уже не заслуженного инженера, а мающегося от безделья и праздности джентльмена из Миддлдэка. Он даже попытался устроиться подмастерьем, но без всякого успеха — подорванное здоровье сделало его бесполезным даже для самого простого труда, с которым справлялись неграмотные мальчишки. На других фабриках его попросту подняли на смех — он не годился даже в раздатчики баланды или полотеры.

Проклятье Медноликого. Ему не нужны ритуалы, оно не оставляет следов на смуглой от въевшейся золы коже, если не считать пятен от ожогов. Но оно живет в душе каждого человека, имевшего несчастье родиться в Коппертауне, живет столько, сколько отпущено Левиафаном ему самому. Есть вещи, которые не в силах извлечь ни ритуалы самого самоуверенного жрец, ни ланцет мирового светила хирургической медицины.

Человек, о котором рассказывал Скар Торвардсон, все-таки нашел способ избавиться от своего. Пробравшись на фабрику темной ночью и обойдя всех сторожей, он бросился в чан с раскаленным креозотом. Мучительная, страшная смерть. Но рабочие ночной смены, вытаскивавшие его шипящее тело из чана, клялись, что пока на его лице оставалась плоть, он продолжал улыбаться…

У Лэйда были серьезные сомнения на счет достоверности этой истории, тем более, что Скар Торвардсон, всякий раз рассказывая ее, нарочно не называл никаких имен. Однако, пожалуй, для того, чтобы скормить эту историю Уиллу, момент был вполне подходящий. Лэйд уже прикидывал, как бы ловчее подступиться к началу, когда Уилл задал ему тот самый вопрос, столь неожиданный, что мгновенно спутал все мысли.

— Как вы оказались в Новом Бангоре, мистер Лайвстоун?

— Что вы говорите? — Лэйд приложил ладонь к уху, делая вид, будто не расслышал, — Не слышу!

— Как вы оказались…

— Не слышу!

Что ж, подумал он, оглушительный грохот Коппертауна стоило терпеть хотя бы для того, чтоб лишний раз вывести Уилла из состояния душевного равновесия. Впрочем, тот с самого утра держался на удивление стойко, словно пытаясь компенсировать своей выдержкой вчерашний приступ слабости, и даже находил в себе силы не отворачиваться, когда очередной порыв ветра швырял в него клочьями ядовитого желто-серого смога или пригоршней уличной пыли, напоминавшей цементную крошку с щедрыми вкраплениями железной стружки.

— Отчаянно душно сегодня, — пожаловался Лэйд, — Знаете анекдот про коппертаунца, который заглянул в Шипси опрокинуть кружку и которого спросили, как у них нынче погода? «Ничего, сегодня сносно, — ответил он, — Вчера было гораздо хуже, а уж третьего дня вообще сущий кошмар…» «Да ведь у вас там каждый день туман! — изумились собеседники, — Какая, черт возьми, вам разница?». «Сразу видно, что вы не из Коппертауна, — снисходительно усмехнулся тот, — Сегодня туман со складов селитры, он едва щиплет. Вчера был с аммиачной фабрики, этот и обжечь может запросто. А третьего дня — с щелочного комбината…»

Уилл даже не улыбнулся. Лэйд отнес это на счет душевного настроя — анекдот был вполне забавным на его взгляд и даже не очень избитым.

— Ладно, сдаюсь, — пробормотал он с досадой, — В здешней атмосфере и так избыток кислоты, ни к чему ухудшать и так неважный баланс вашим кислым видом. Что вы там хотели спросить?

— Хотел спросить, по какой причине вы оказались на острове, мистер Лайвстоун.

— Не слишком ли вы молоды для таможенного агента?

Уилл закусил губу, кажется, резка отповедь, пусть и в шутливой манере, немного уязвила его.