– Но тайный грех! То затверделое сердце, что говорит себе: «Я никому не расскажу, я оставлю все при себе, и никто никогда не узнает». Подумайте об этом, братья и сестры! Как легко сказать себе: «Я сохраню эту маленькую нечистую тайну, она никого не касается, и мне от нее вреда не будет!» Сказать так – и не видеть потом язвы гниения, которой обрастает тайный грех… болезни, что начинает разъедать душу…

Под его речь камера показывает нам спящие лица – среди них Санни Бротиган и Алтон Белл, храпящие на диване, сдвинув головы, на другом диване – Джонас и Джоанна Стенхоуп, обнявшие друг друга. Мы вместе с камерой удаляемся к импровизированному занавесу, и голос проповедника становится тише, он продолжает рассуждать о тайном грехе и себялюбии.

А мы уходим за занавес. Здесь слышны звуки заснувшего общежития: кашель, сопение, тихое похрапывание.

Спит на спине Дэви Хоупвелл с нахмуренным лицом. Спит на боку Робби Билз, протянув руки к Сандре. Со своей дочерью Салли и сестрой Тавией спит Урсула Годсо – они прижались друг к другу потеснее, подавленные смертью Питера. На сдвинутых вместе кроватях спят Мелинда Хэтчер и ее дочь Пиппа; Ральфи лежит на руках у спящей матери, как в колыбели.

Мы смотрим туда, где раньше детей укладывали спать, и их там все еще много – Бастер Карвер, Гарри Робишо, Хейди Сент-Пьер, Дон Билз.

Спят жители Литтл-Толл-Айленда. Неспокоен их отдых, но они спят.

Крупным планом Робби Билз. Он неразборчиво бормочет, глаза бегают под закрытыми веками. Он видит сон.

День на Мэйн-стрит. На улице – фактически над ней, потому что Мэйн-стрит погребена под четырьмя, не меньше, футами снега – стоит телерепортер. Молодой и вполне красивый, одет в ярко-красный лыжный костюм, перчатки ему под цвет, и на ногах у него лыжи… иначе, скорее всего, вряд ли мог бы он здесь стоять.

Да, на улице четыре фута снега, но это еще не все. Магазины заметены чудовищными сугробами. Обрушенные линии электропередачи исчезают в снегу, как оборванные нити паутины. Репортер говорит в камеру:

– Так называемая Буря столетия в Новой Англии ушла в историю. От Нью-Бедфорда и до Нью-Хоупа люди откапываются из-под таких завалов, которые вписали в Книгу рекордов не новые строчки, а целые страницы.

Репортер идет на лыжах по Мэйн-стрит мимо аптеки, скобяной лавки, ресторанчика «Хэнди Боб», бара, женской парикмахерской.

– Да, копают повсюду, только не здесь, на Литтл-Толл-Айленде – клочке суши у побережья штата Мэн, доме для почти четырехсот душ, согласно последней переписи. Почти половина этого населения нашла укрытие на материке, когда стало ясно, что разразится буря, и разразится всерьез. Среди них почти все школьники от младших до старших классов. Но почти все остальные… двести мужчин, женщин и маленьких детей… исчезли. Исключения еще более страшные и горестные.

Мы видим в свете дня то, что осталось от причала. Бригады «Скорой помощи» с угрюмыми лицами несут четверо носилок в полицейский катер, привязанный к обломку причала. На каждых носилках – застегнутый на молнию мешок.

– Четыре трупа нашли пока что на Литтл-Толл-Айленде, – продолжает репортер. – Два случая можно счесть самоубийством, но еще два трупа явно принадлежат жертвам убийства. Они забиты насмерть тупым орудием – возможно, одним и тем же.

И мы снова видим репортера.

Ой-ой. Он одет все в тот же красный лыжный костюм, такой же ясный, и так же чирикает синицей, но красные перчатки он сменил на желтые. Если мы не узнали Линожа до сих пор (на что следует надеяться) – теперь его не узнать невозможно.

Репортер, он же Линож, продолжает:

– Личности погибших не разглашаются до опознания ближайшими родственниками, но все они давние жители острова. И сбитые с толку полицейские задают себе снова и снова все тот же вопрос: «Где остальные жители острова?» Где Робби Билз, городской менеджер? Где Майкл Андерсон, владелец склада-магазина, служивший на Литтл-Толл-Айленде констеблем? Где четырнадцатилетний Дэви Хоупвелл, оставшийся дома выздоравливать после мононуклеоза? Где все рыбаки, торговцы, члены городского совета? Никто не знает. За всю историю Америки только один был такой случай.

Крупным планом лицо Молли Андерсон. Ее глаза тоже быстро бегают под закрытыми веками.

Вставка: картина, изображающая деревню восемнадцатого века. Слышен голос женщины-репортера:

– Так выглядела деревня Роанок, штат Вирджиния, в 1587 году, до того, как оттуда исчезли все жители – мужчины, женщины и дети. Так никогда и не выяснилось, что же с ними произошло. Был найден единственный ключ к разгадке – слово, вырезанное на дереве…

Вставка: вырезанная на стволе вяза надпись. Буквы КРОАТОН.

– …вот это слово. «Кроатон». Чье-то имя? Название города или местности? Бессмыслица? Слово забытого много столетий назад языка? Этого тоже до сих пор никто не знает.

Камера показывает Мэйн-стрит с женщиной репортером. Ей очень к лицу красный лыжный костюм; он отлично гармонирует с длинными белокурыми волосами, разрумянившимися щеками… и ярко-желтыми перчатками. Да, это опять Линож, только он говорит женским голосом и выглядит очень привлекательно. Это не переодевание в женскую одежду для смеха; это мужчина, который действительно выглядит как молодая женщина и говорит женским голосом. Это все очень серьезно. Женщина-репортер продолжает ровно с того места, где оборвался сон Робби, и теперь проходит (точнее, проезжает на лыжах) по Мэйн-стрит к мэрии, продолжая комментировать:

– Полиция продолжает заверять репортеров, что загадка будет решена, но даже она не отрицает очевидного факта: для исчезнувших обитателей Литтл-Толл-Айленда надежды очень призрачны.

Она подходит к мэрии, тоже занесенной сугробами.

– Судя по сохранившимся следам, большинство островитян провели первую и самую страшную ночь здесь, в подвале мэрии Литтл-Толл-Айленда. Что было дальше – никто не знает. Интересно, могли ли они что-нибудь сделать, чтобы избежать своей непонятной судьбы.

Она проходит к куполу, где висит колокол. Камера смотрит неподвижно ей вслед.

Крупным планом – Дэви Хоупвелл. Он беспокойно спит, глаза бегают под веками. Под вой ветра ему снится:

Репортер протягивает руку к куполу, и хотя мы видим его со спины, ясно, что во сне Дэви репортер – мужчина. Он оборачивается. У него борода, очки, усы… но это снова Линож. Он говорит:

– Можно представить себе, что они в своем островном эгоизме и глупой гордости янки отказались дать… дать одну простую вещь, которая для них все изменила бы. Для вашего корреспондента это кажется возможным, кажется вероятным. Жалеют ли они об этом теперь? – Пауза. – Живы ли они, чтобы жалеть? Что случилось в Роаноке в 1587 году? И что случилось здесь, на Литтл-Толл-Айленде в тысяча девятьсот восемьдесят девятом? Может быть, мы никогда не узнаем. Но одно я знаю точно, Дэви, – ты чертовски низкого роста для баскетбола, и ты не попадешь мячом даже в океан.

Репортер, которого видит Дэви, полуоборачивается и сует руку в снежный купол. Там – мемориальный колокол, но во сне Дэви это не колокол. Репортер достает оттуда окровавленный баскетбольный мяч и кидает его прямо в камеру. При этом губы его раздвигаются, открывая зубы – не зубы, а клыки.

– Лови! – кричит репортер.

Спящий Дэви в подвале вертится, вскидывает руки, будто ловит мяч.

– Нет… нет… – стонет он.

У телевизора в подвале Майк свесил голову на грудь, но и у него глаза бегают за закрытыми веками, и он, как и другие, видит сон. Голос проповедника:

– Но знайте, что грехи ваши найдут вас, и что тайны ваши выйдут наружу. Ибо все тайное становится явным…