– Что это?

Майк не утруждает себя ответом, но выскакивает из машины чуть ли не раньше, чем она остановилась. Остальные за ним, но Майк добегает до ступеней первым.

Хэтч идет в ослепительном свете, как лунатик, не замечая парящих и кружащих в воздухе предметов. На его голову натыкается компьютер, Хэтч от него отмахивается, и компьютер плывет в сторону, как под водой. Хэтч подходит к Линожу, окруженному почти невыносимым светом.

Теперь мы видим, что Линож – старик с ниспадающими почти до плеч неровными прядями седых волос. Щеки и брови его изрезаны морщинами, губы запали, но это сильное лицо… и на нем господствуют глаза, где крутятся вихри красного и черного. Его обычная одежда исчезла, и он стоит в черном облачении с блестящим и шевелящимся серебряным узором. В руке он по-прежнему держит трость с волчьей головой, но теперь видно, что трость покрыта магическими рунами, а другой рукой он хватает за плечо Хэтча… только это не рука, а когтистая лапа хищной птицы.

Он наклоняется, почти касаясь своим лицом лица Хэтча. Губы его раскрываются, обнажая остроконечные зубы. Хэтч все это время смотрит расширенными пустыми глазами.

– Дайте мне то, что я хочу, и я уйду. Скажи им. Дайте мне то, что я хочу… и я уйду.

Он поворачивается, взмахнув подолом своего одеяния, и шагает к выходу на погрузочную площадку.

Двери магазина распахиваются, и врывается Майк, за ним его команда. Он бежит по центральному пролету, перепрыгивает через перевернутый стол и хватает Кирка Фримена за плечи.

– Что случилось? Где Хэтч? Кирк тупо показывает в сторону офиса. У него нет слов. Майк кидается к двери… и останавливается.

Офис выглядит так, будто здесь прошелся смерч. Повсюду разбросаны бумаги и вещи, полощущиеся под ветром, врывающимся из открытой задней двери. На полу валяется разбитый компьютер Хэтча. Клетка пуста. Перед ее дверью лежит груда прутьев, и дверь по-прежнему заперта, хотя в ней и зияет дыра. А дыра напоминает контуры человека.

Робби и Генри сидят у стены, крепко обнявшись, как дети в темноте. Хэтч стоит посреди комнаты спиной к Майку, и голова его опущена.

Майк осторожно подходит к нему. Его спутники сгрудились в дверях, глядя расширенными глазами с застывших лиц.

– Хэтч? Что здесь было? – спрашивает Майк. Хэтч не отвечает, пока Майк не трогает его за плечо:

– Что здесь было?

Хэтч поворачивается. Его лицо после близкого знакомства с Линожем изменилось. На нем печать страха, которая, быть может, не пройдет никогда – даже если он переживет Бурю Века. Майк поражен.

– Хэтч! Боже мой, что?..

– Мы должны дать ему то, что он хочет. Если мы это сделаем, он уйдет. Оставит нас в покое. Если нет…

Хэтч глядит в открытую дверь, где вихрями клубится снег. К ним медленно, как старик, подходит Робби.

– Куда он ушел? – спрашивает он.

– Туда. В шторм, – отвечает Хэтч.

Камера смотрит от города на океан. Снег укрывает землю, наметает сугробы, и море все еще бьет в берег и взметает в воздух пену. Где-то там – Линож, как часть этой бури.

Затемнение. Конец акта пятого.

На перекрестке Мэйн-стрит и Атлантик сугробы еще глубже, и еще несколько витрин провалены внутрь. Теперь по улицам не пройдет даже вездеход, и фонарные столбы засыпаны уже выше чем наполовину.

Камера снова отъезжает к аптеке, и мы видим, что внутри все стало зимней тундрой. Морозно блестят в глубине аптеки буквы РЕЦЕПТУРНЫЙ ОТДЕЛ. Возле витрины висит плакат СТУКНИ ОБОГРЕВАТЕЛЕМ ЗИМЕ ПО МОРДЕ!, но на этот раз Зима смеется последней: стоящие в ряд обогреватели засыпаны снегом.

И часы с маятником уже засыпаны вместе с циферблатом, но они еще идут. Сейчас они начинают отбивать время. Раз… два…три… четыре…

В доме Марты Кларендон в прихожей лежит ее тело, накрытое скатертью. И слышен голос других часов. Пять… шесть… семь… восемь.

В детском саду Молли часы с кукушкой (детям нравится, как она выскакивает и прячется – бесстыдно, как будто язык высовывает) подхватывают: девять… десять… одиннадцать… двенадцать. Сказав это последнее слово, птица прячется обратно в ящик. В детском саду безупречно чисто, но несколько зловеще. Стоят маленькие столики и стулья, картинки на стенах, доска, на которой написано: "мы говорим «спасибо», "мы говорим «пожалуйста». Слишком здесь много теней и слишком много тишины.

У погрузочной площадки возле магазина все так же лежит завернутое тело

Питера Годсо – теперь просто кусок льда… но все так же торчат из-под брезента его сапоги.

Офис так же усыпан бумагой и канцелярскими принадлежностями, и все так же лежат грудой опавшие прутья, но теперь здесь пусто. Камера движется в магазин, и там тоже никого нет. Только перевернутый стоя и рассыпанные карты в отделе консервов свидетельствуют, что здесь что-то случилось, какая-то беда, но теперь уже беда эта не здесь. Большие настенные часы над кассой – они на батарейках – показывают одну минуту первого.

В сарае-кладовой за зданием мэрии лежат два завернутых тела – Билли Соамса и Коры Стенхоуп.

В ночной кухне мэрии все прибрано до блеска – чистые стойки, вымытые кастрюли висят на сушилках. Небольшая армия городских дам (без сомнения, под командованием миссис Кингсбери) сделала все, как следует, и все готово к приготовлению завтрака – блинчики человек на двести. Настенные часы показывают две минуты первого. Как и в детском саду «Маленький народ», обстановка несколько зловещая – еле горящий свет (экономия горючего) и завывающий снаружи ветер.

На табуретах у двери сидят Джек Карвер и Кирк Фримен. У них на коленях охотничьи ружья. И обоих клонит в дрему.

– И как мы в такой каше что-нибудь увидим? – спрашивает Кирк.

Джек качает головой. Он тоже этого не знает.

В офисе мэрии тихо и бессмысленно потрескивает рация. Ничего, кроме помех. У двери сторожат Хэтч и Алекс Хабер, тоже с ружьями. То есть… сторожит Хэтч, а Алекс дремлет. Хэтч смотрит на него, и мы видим, как он обсуждает сам с собой, толкнуть ли Алекса локтем. Решает пожалеть спящего.

Камера показывает стол Урсулы, где спит Тесе Маршан, уронив голову на руки. Камера смотрит на нее, потом уплывает вниз по лестнице. И мы слышим сильно заглушенный помехами голос проповедника:

– Вы знаете, друзья, что нелегко быть праведным, но легко поддаться так называемым друзьям, которые говорят вам, что грех – это естественно, что небрежение – прекрасно, что нет Бога, который вас видит и можно делать все, что хочешь, если не попадешься. Не скажете ли вы «аллилуйя»?

– Аллилуйя, – доносится приглушенный ответ.

У телевизора осталось человек десять. Они устроились в немногих комфортабельных креслах и на диванах, которым место разве что на распродаже. Все спят, кроме Майка. На экране – едва различимый в искаженном изображении проповедник с приглаженными волосами, внушающий не больше доверия, чем Джимми Сваггард на заднем дворе подозрительного мотеля.

– Аллилуйя, брат мой, – говорит Майк. – Трави дальше.

Он сидит в туго набитом кресле чуть поодаль от остальных. Вид у него усталый, и, пожалуй, долго он бодрствовать не сможет. Он уже клюет носом. На боку у него револьвер в кобуре.

– Братья и сестры, сегодня я буду говорить вам о тайном грехе, – продолжает проповедник. – И сегодня напомню вам, аллилуйя Господу, что грех сладок в устах, но горек на языке и ядовит в животе праведника. Да благословит вас Господь, и не скажете ли вы «аминь»?

Майк, как выясняется, не скажет. Он уже уронил подбородок на грудь, и глаза у него закрылись.