— Граждане, земля должна быть передана… этим… которые… земле… земле…

— Землевладельцам, — зло рассмеялся все тот же молодой человек с пушистой бородкой.

— Так точно, землевладельцам! — вдруг гаркнул Дараган по-солдатски. — Согласно справедливой оценке! — Он уже кричал, нервно комкая бумажку. — Потому священное право собственности… Дальше запамятовал, ваши благородия!

В зале стоял хохот. Араканцев звонил в колокольчик, но безуспешно. Шум и выкрики нарастали.

Дараган оглядывал зал, как затравленный. «Что я Марфе Филипповне скажу? — с ужасом думал он. — Что, мол, оскандалился? Очень уж она огорчится…»

Он ясно себе представил измученное лицо жены и почувствовал, что оторопь оставляет его. Он выпрямился и уставился в чернобородого Аракапцева, делавшего ему знаки: убирайся, мол!

Все зло, скопившееся в Дарагане на тех, кто обижал и обездоливал его, вдруг вспыхнуло в нем против этого величавого барина. Дарагану захотелось сказать ему что-нибудь пообиднее.

— Штанами подкупили?! — страдальческим голосом закричал он и сделал шаг к столу председателя. Араканцев испуганно съежился. — Да я эти самые штаны, господа хорошие… Кусок хлеба недоем, а деньги верну вам. Подавитесь!

Кто-то уже пытался увести Дарагана со сцены, кто-то восторженно кричал «браво!», но большинство сидевших в зале стихли, понимая, что этот смешной, нескладный человек стал в чем-то выше важных и самоуверенных господ в первых рядах. А переплетчик кричал в лицо Араканцеву:

— По справедливой оценке землицу сулите? Стало быть, подороже? А у кого деньги?!

— Мы предлагаем в рассрочку! — перебил вскипевший Золотарев. — Понимать надо!

— Понимаем, — парировал Дараган. — Отцы наши уже хлебнули вашей рассрочки!

В свою очередь Араканцев выкрикивал:

— Неконституционно!.. Откладывается! До особого оповещения!

Толпа уже и без того хлынула из зала в сад. Слышалось:

— Дараган!.. Качай Дарагана!

Но Дарагана нигде не было видно. Поглощенный новыми чувствами и мыслями, он размашисто шагал домой.

Его звали Ерой. В Таганроге это было уменьшительное имя от Георгий. Ера был грек, — во всяком случае, мать была гречанкой и, как и сын, говорила на той странной смеси украинского, русского и греческого языков, которая была в ходу в Таганроге еще и в начале двадцатого века. Что касается отца, то тут вступала в силу древняя греко-римская юридическая формула, утверждавшая, что «мать всегда известна, а отец предполагается». Во всяком случае, Ерина мама в свое время вышла замуж, и фамилия ее мужа была Еракари. Был ли он и на самом деле отцом двадцатилетнего молодого человека — неизвестно. Но в 1912 году, когда происходили описываемые ниже события, он уже исчез. Умер ли, сбежал или был посажен в тюрьму — допытаться уже и вовсе невозможно.

Ера Еракари был коммерсантом. Это в данном случае значило лишь одно: что он всегда был готов оказать любую услугу клиенту — смаклеровать ли партию стирального мыла местного мыловаренного завода, посодействовать ли продаже домишка или даже помочь в знакомстве капитану греческого корабля, стоявшего в порту, с местной не слишком щепетильной красавицей. Собственного товара для продажи он не имел по недостатку капитала, но твердо надеялся, что рано или поздно он его добудет — лучше рано, чем поздно.

Бог обидел его, наградив толстой и глупой физиономией и маленькими глазками, похожими на недозрелые ягоды крыжовника: вроде бы в полоску и притом каких-то смытых цветов. Он носил зимой каракулевую шапку пирожком, а летом — соломенное канотье и был всем известен своей странной привычкой сдергивать шапку или шляпу перед любым хорошо одетым прохожим. Ему, видимо, правилось, что в ответ вежливые таганрожцы и перед ним снимали шляпы, правда, более или менее небрежно, но все же снимали! Снимал и богач — владелец беговой конюшни Сфаэлло, и владелец завода шипучих вод Базенер, и собственник маслобойного завода факсов. Отвечал на приветствия Еры и директор банка Канн, и даже кивал полицеймейстер Джапаридзе. Правда, каждый отвечал в меру своего достоинства или капитала. А Ера во всех случаях горделиво оглядывался по сторонам видели, люди, с каким тузом я знаком?! Но людей, то есть прохожих, было мало, а то и вовсе не было.

Это чудачество Еры стало широко известным в городе, нечего греха таить, он мало-помалу приобрел популярность — его уже знали по фамилии, Впрочем, больше по имени. Надо думать, что Ера был обыкновенным пошлым алимом, расшаркивавшимся перед любым сильным мира сего. Нет, он был поэтом мерещившегося ему большого мира, в котором живут роскошные дамы и исключительно представительные господа, одевавшиеся по последней парижской моде. И он, Ера, приобщен к этому миру! Его знают небожители, они с ним раскланиваются!

Он не думал ничего извлечь из этого мимолетного знакомства, во всяком случае ничего меркантильного. Правда, только на первых порах. Когда же его мамаша — толстая женщина, всегда одетая в капот, с тускло-черными глазами, с тремя подбородками, красными, блестевшими от пота и похожими на три слоя теста, приготовленного для выпечки пирога, — дала Ере понять, что…

— Ера, что я хотела тебе сказать, — молвила мамаша, наливая сыну тарелку кроваво-красного борща. — Что я тебе хотела сказать! Если бы ты мог заработать хорошие комиссионные, так Женечка Евстратиади вышла бы за тебя замуж, а я качала бы внуков!

— Комиссионные? — сразу же насторожился Ера. — Хримата охи! Денег нет!

— А почему бы тебе не договориться с кириа Автандиловым и не возить по деревням галантерейный товар? Десять процентов тебе обеспечено…

Автандилов был владельцем большого галантерейного магазина и нанимал за проценты распространителей в деревнях его ходких товаров.

— Нужен залог! — сказал Ера, сразу посуровев лицом.

— Никто не говорит — не нужен, — спокойно ответила мамаша.

— А кто ж мне его даст? — уже взволнованно спросил Ера.

— В банке тебе дадут. В банке взаимного кредита, там легче.

— А кто поручится? — спросил Ера и даже побледнел от заманчивого материнского предложения.

— Пусть гарантирует твои векселя один из твоих богатых знакомцев, — ответила она. — Ничего, один подпишется на двести, другой на двести, смотришь — вся тысяча туточки.

С того часа жизнь Еры была отравлена. Он ни о чем не мог ни думать, ни говорить. Говорил он и вообще-то очень мало. И особенно думать доныне не приходилось. А теперь вот пришлось. Как это так: подойти к богачу Сфаэлло и протянуть ему на подпись вексельный бланк! Да он лопнет от смеха — этот красивый, толстый, образованный господин, наверно бывавший и в Париже, а может быть, и в Лондоне…

«А почему бы и нет? — тут же отвечал себе Ера. — Мы с ним знакомые, он может просто по знакомству… И потом — я ведь сам выкуплю из банка вексель, это медь так, соблюдается форма».

Мало-помалу Ера убедил себя в том, что получить у богатых «знакомых» вексельный бланк — то есть подпись на обороте векселя, дающую право банку на худой конец взыскать долг не с заемщика, а с бланконадписателя, — вещь возможная.

Первой своей жертвой он выбрал капитана английского корабля мистера Пробста.

По-гречески Ера говорил: это, кажется, был язык его матери. Может быть, языком его отца был как раз английский, но Ера не знал ни этого языка, ни отца. Капитан же разговаривал только по-английски. Договориться с ним о столь щекотливом деле как будто было трудно. Но удивительная сила бренди! Ера заметил, что англичанин часам к пяти вечера бывал пьян как стелька, хотя держался твердо и с достоинством. Ера подстерег его в порту. Глядя мутным взором на протянутую молодым человеком длинную и узкую бумажку, лишенную какого бы то ни было текста, кроме наименования печатными буквами: «Вексель», и смутно разглядев давно уже примелькавшуюся ему толстую физиономию Еры, капитан, наверно, решил, что малый просит у него автограф. Он плохо слушавшейся рукой вынул из карманчика кителя вечную ручку (эта штука уже тогда верно служила человеку) и подмахнул с ребячьей улыбкой свою фамилию на угодливо подставленной Ерой оборотной стороне векселя, для чего Ера самоотверженно подложил свое канотье. Подпись капитана вышла великолепно и даже прошла сквозь бумагу на донышко шляпы. Теперь, пожалуй, Ера становился владельцем единственного в мире автографа — на собственной шляпе.