Повеселев, Лев Николаевич захотел выпить чашку кофе. Как все таганрожцы, он был предан кофе, напитку, веселящему и бодрящему и молодых и старых. А он сейчас нуждается в бодрости! Лев Николаевич подошел к маленькому столику с замысловатым кофейником — подарком клиента, у которого Лев Николаевич почему-то отказался взять гонорар, чиркнул спичку, зажег маленькую спиртовую горелку. Фитилек бесшумно вспыхнул синим огоньком.

В этот момент в дверь несильно постучали. У Льва Николаевича дрогнуло сердце, но он успокоил себя мыслью: «Это вернулся кто-то из Омельченко».

Лев Николаевич пошел, открыл дверь, и в комнату ввалился, тяжело дыша, давешний юноша — Витя Кобрин. Только на этот раз все краски сошли с его лица. Он дышал хрипло. Видимо, ему пришлось бежать.

Юноша с трудом произнес:

— Засыпался с листовками… За мной гонятся… Спрячьте!

На улице послышался треск мотоцикла. За дверью раздались грубые, быстрые шаги, и кто-то с силой постучал.

— Я пропал! — сказал довольно спокойно Витя. Он повернулся к двери, кажется собираясь ее открыть. Лев Николаевич молча, с неожиданной силой потащил юношу в спальню. Здесь он распахнул окно, выходившее в глухой переулок. С той же неизвестно откуда взявшейся у него силой он подсадил парня на подоконник.

Квартира Исакова находилась на бельэтаже, под ним был подвал. Прыгнуть вниз для юноши не составляло особой трудности.

— Прыгай! — прошептал старик.

— Но как же вы?.. — тревожно спросил Витя. Стук в дверь усиливался.

— Прыгай! — он толкнул Витю.

Мальчик спрыгнул на пустынный тротуар и, пригнувшись, побежал. В одно мгновенье он скрылся в воротах соседнего дома. Лев Николаевич хорошо знал: двор другим концом выходит на Митрофановскую улицу, что едва ли могли знать преследователи. Но тут дверь поддалась, и в квартиру ворвались два эсэсовца.

— Где малшик? — крикнул один из них, приставив пистолет к груди старика.

Лев Николаевич хотел ответить: «Не знаю», но невольно поднял голову и ответил по-немецки, задорно и громко:

— Вы его не увидите, как…

Он хотел сказать «как своих ушей», но от волнения забыл, как произносится слово «уши» по-немецки… Эсэсовец нажал спусковой крючок.

— Уберите!.. — брезгливо сказал он вбежавшей на выстрел Марье Васильевне.

Мне, ректору медицинского института, руководителю терапевтической клиники, доктору медицины и профессору, человек, подсевший к моему столику в кафе, был абсолютно ясен. Робкая мина, слегка дрожащий голос и пергаментный цвет лица — пергаментный цвет лица в особенности, — как весь этот комплекс типичен!

Надо сказать, я вообще не люблю, когда меня отвлекают от еды посторонними разговорами. Ну, когда речь идет о приятном и нужном собеседнике или, скажем, о прелестной собеседнице, куда ни шло. А этот старикашка с большим кадыком и седой щетиной на впалых, бледных как… Да, мне, как геронтологу, пергаментный оттенок кожи более чем понятен.

Размышляя впоследствии над причинами, вызвавшими в моей подкорке вредное раздражение в то утро, я пришел к заключению, что не один его внешний вид виноват в моих отрицательных эмоциях. Ведь я его хорошо знал, бывшего ассистента нашей клиники. Да, вечного студента, не имеющего ученой степени, Петра Эдуардовича Линевича. В течение, по крайней мере, десяти лет он отвечал в коридорах клиники на его приветствия, а иногда даже подавал ему руку и спрашивал: «Как дела?» Он отвечал неразборчиво, но всегда уважительно. Да, он понимал всю огромную дистанцию, отделявшую его, не сумевшего защитить диссертацию на степень кандидата, от меня — человека с ученым именем!

Я знал, что после обязательных часов работы в палатах он попросит моего разрешения «поработать в лаборатории» и потом долгими часами будет производить какие-то опыты над тканями различных органов.

— Петр Эдуардович, — говорил я ему иногда, находясь под влиянием положительных факторов в благодушном настроении, — ну охота вам экспериментировать! Для экспериментов нужна серьезная теоретическая подготовка, а иначе — это эмпирика, далекая от науки. Что вы ищете? Философский камень?!

Обычно старик (кажется, он и десять лет назад был уже стар!) что-то смущенно бормотал в ответ, вроде: «Я — так, ничего особенного… Изучаю отдельные ткани…» А однажды он мне ответил непривычно холодно и, я бы даже сказал, нахально:

— Свои великие открытия на благо человека Пастер сделал даже и не будучи медиком. А я — врач!

Помню, я тогда с удивлением взглянул на него. Ишь, Пастер какой выискался! Мне хотелось его одернуть, но, он вдруг сразу сжался и втянул седую голову между плеч, точно опасаясь удара. Я уничтожающе взглянул на него и пошел своей дорогой. С этого дня я как-то невзлюбил его, и, признаться, когда возник вопрос об увольнении Линевича на пенсию, я стал на сторону меньшинства, рекомендовавшего увольнение.

— Странно, что некоторые работники кафедры диагностики внутренних болезней, — строго сказал я, — почему-то настаивают на сохранении ассистента Линевича в институте. Неужели вы не видите, товарищи, что он совершенно неперспективный человек? За тридцать лет работы он даже не сумел стать кандидатом! Особенно плохо то, что он даже и не пытался им стать. Видимо, не чувствует призвания!

— Ну и что же? — позволил себе возразить доцент Котов (для того ли я его провел в доценты, чтобы он мне грубил?!). — Он любит науку, и любит ее бескорыстно! И вообще… не все кандидаты делают открытия!

— Тем более не все просто врачи их делают тоже! — по-моему, довольно остроумно отпарировал я и объявил обсуждение законченным. — Врач Линевич с первого числа будет уволен как перешедший на пенсию!

Перед уходом Петр Эдуардович пришел ко мне прощаться. Это было ненужно и тягостно. Я принял его вежливо (я считаю это обязательным со всеми и во всех случаях) и даже очень внимательно выслушал несколько бессвязную просьбу.

— Я хотел бы закончить опыты… Уже близок к завершению… — невнятно бормотал он. — Очень важно… Приходить в биологическую лабораторию… Еще месяц… Без зарплаты!

Я даже не сразу понял его. А когда понял, с трудом сдержал себя:

— Как?! Вы собираетесь ставить какие-то опыты в нашей лаборатории, не находясь на государственной службе в институте?!

— Я готов, — как всегда, невнятно сказал он. — Я готов… объяснить направленность моих опытов. Обратимость жизненных процессов в тканях и сосудах…

— Ах, эликсир молодости! — иронически воскликнул я. — Ну нет! Я не могу быть соучастником шарлатанства!

Тут я заметил, что обычное выражение растерянности и даже виновности вдруг слетело с лица посетителя. Он выпрямился, метнул в меня испепеляющий взгляд — подумать только! — и, сухо поклонившись, вышел. Я, признаться, сильнейшим образом расстроился от сознания Собственной мягкотелости. Да надо было попросту выгнать наглеца!

И вот спустя несколько месяцев он приплелся в наше кафе, в которое, в сущности, не имел теперь права заходить, и уселся за мой столик, наверно выследив меня перед тем. Всегда неприятно быть предметом слежки, а оказаться выслеженным этим дрожащим от старости субъектом — тем более.

— Я закончил опыты, — живо сказал он. Я сразу обратил внимание на эту живость и на более, чем обычно, строгое лицо. Неужели он стал пить? По-моему, именно так выглядят еще не втянувшиеся в пьянство после принятия первых доз, но уже ставшие на этот губительный путь люди. А он продолжал: — Некая модификация прежних поисков. Я искал этот универсальный стимулятор свыше четверти века — и теперь нашел!

— Чепуха! — искрение заявил я, внимательно глядя ему в глаза. Да, ошибки не может быть. И глаза блестят у него именно как у алкоголика!