— Но это, ваше величество, лишь мнение, пусть и царственное — мы не можем сказать, что думала императрица…

— Суди не по словам их, а по делам. А последние… Очень грустно. Но давайте я вам прочитаю одну записку — весьма примечательная вещь.

Иоанн Антонович развернул листок бумаги, усмехнулся, взглянув на несколько обеспокоенного генерал-прокурора, и начал читать. Стараясь, чтобы слова выглядели выразительно:

«Извольте еще немного потерпеть и будьте благонадежны, что ваша служба тем больше забыта не будет, а при том уверяю вас, что ваша комиссия для вас скоро окончится и вы без воздаяния не останетесь. Ваш всегда доброжелательный слуга Н. Панин».

Иван Антонович усмехнулся, глядя на удивленное лицо Вяземского, которое, впрочем, быстро стало невозмутимым. Положил листок на стол и достал другой:

— Очень познавательное чтение, князь. Обратите внимание на дату — как раз после разговора императрицы с Мировичем. С чего бы такое, может возникнуть закономерный вопрос?! Это так, к слову пришлось. Вот записка от графа Панина более примечательная — кроме денег, а он выплатил авансом моим надзирателям по тысяче рублей, там есть примечательный текст, прямо пророческий, — Никритин снова усмехнулся, посмотрев на лицо Вяземского — невозмутимое, но напряженное:

«Оное ваше разрешение не далее как до первых летних месяцев продлиться может».

Иван Антонович аккуратно подвинул листки к Вяземскому, отметив, что выражение на лице того буквально окаменело, превратившись в гипсовую маску. А потому произнес со смешком:

— Странное дело — формальный глава Тайной экспедиции граф Никита Иванович Панин заискивает перед своими подчиненными, умоляет их и просит. О чем такие мольбы? Фигура столь высокого ранга опускается до подобного обращения только в одном случае — когда нужно до крайней необходимости сделать их руками очень грязное дело. Такое, как убить свергнутого с престола императора.

Меня то есть!

У князя Федора Барятинского было долгов на пятьдесят тысяч — и он пошел освобождать трон для Екатерины Алексеевне — сидеть на оном одному удобнее, чем двум. А двум моим надзирателям, считая их полными недотепами, посулили майорские чины и по семь тысяч рублей каждому. Вот только «кукловоды» просчитались…

Шлиссельбург

Генерал-прокурор Сената

Князь Александр Вяземский

утро 6 июля 1764 года

— А вот еще одно удивительное распоряжение, шефа Смоленского пехотного полка, генерал-аншефа Петра Панина. Родного брата графа, того, что в эпистолярном жанре обращался к моим несостоявшимся убийцам. В нем он приказывает в случае просьбы полкового адъютанта подпоручика Мировича, который им же и был поставлен на эту должность, ставить оного в караул по Шлиссельбургской крепости, когда захочет. Мнения полковника Римского-Корсакова по этому поводу генерала не интересует. И правильно — приказы на то и отдаются, чтобы их выполняли, а не обсуждали. Вот только штука заключается в том, что заговору в пользу моего освобождения это не помешало, а даже наоборот — серьезно помогло!

От последних слов Александру Алексеевичу стало плохо, хотя князь продолжал держать маску невозмутимости. И мысленно проклинал братьев Паниных — оставить столько улик в заговоре, цель которого убить «безымянного узника», что вполне сейчас здравствует перед ним и является самым настоящим императором, как тут не крути законы и манифесты против него. Ведь возведенная на престол Екатерина Алексеевна не вполне легитимна, и нужно дожидаться совершеннолетия цесаревича Павла.

Нет, уже поздно!

Сейчас вопрос не в будущем царствовании трижды клятого Иоанна Антоновича, а в дальнейшем правлении Екатерины Алексеевны и ее сына. Да, сильно недооценил Иоанна Антоновича, посчитав, что проведший всю жизнь в заточении молодой человек, окажется столь изворотливым и умным. К тому же самостоятельно много чему научившийся. Можно даже сказать, что получил прекрасное образование, пусть говоривший с ним на русском языке чуть иначе. Но последнее как раз и объяснимо.

— Я понимаю, что против Екатерины Алексеевны прямых улик нет — она достаточно умна, чтоб оставить против себя такие обстоятельства. Но вот косвенных данных более чем достаточно, чтобы потребовать от графа Панина дать обстоятельный отчет. Вы, князь, как генерал-прокурор Сената, стоящий на страже законности, должны понимать, что тут идет явное злоумышление на жизнь государя, пусть и лишенного возможности царствовать. Но сейчас я вернулся на трон дедич и отчич. Потому — имею полное право обратиться к Сенату, и к вам, князь лично, провести тщательное расследование, взяв братьев Паниных под караул и допросить их с пристрастием! Я имею в виду пытки! Думаю, что эти бумаги, как и показания моих надзирателей, могут напрямую свидетельствовать о подготовке цареубийства, уже второго. Следствие по первому прискорбному случаю, как я знаю, вообще не велось, а ведь убийцы спокойно разгуливают на свободе и даже обласканы императрицей. Закон спит!

Последняя фраза, сказанная на латыни суровым тоном, добила князя Вяземского. Сильно недооценил он императора, а ведь генерал-майор Бибиков, посетивший недавно Холмогоры с проверкой «брауншвейгского семейства», оставил восторженный отчет о старшей сестре императора Екатерине Антоновне, отметив ее необычайное умственное развитие. Этот доклад стоил Александру Ильичу высылки из столицы — отправили расследовать причины возмущения работников и крестьян на уральских заводах.

— Я понимаю, что вы, князь, присягнули императрице Екатерине Алексеевне, и по ее настоянию занимаете должность генерал-прокурора Сената. Тем не менее, я прошу вас служить не монарху, а стране. Да, кстати, я понимаю, что сейчас мои слова вызовут у вас негодование, но я их все же произнесу, — Иоанн Антонович остановился и посмотрел прямо в глаза Александра Алексеевича. Под этим взглядом князю стало неуютно, холодок пошел по спине — на него холодно взирали глаза пожилого, много чего видевшего за свою жизнь человека, а не молодого императора. Он даже тряхнул чуть головой — наваждение исчезло.

— А теперь о главном, Александр Алексеевич. Вы прекрасно знаете, что 9 января 1757 года, императрица Алексеевна родила дочь Анну. При известии об ее беременности, Петр Федорович в присутствии многих свидетелей, да того же Льва Нарышкина, в сильном недовольстве произнес следующие, весьма примечательные слова — «Бог знает, почему моя жена опять забеременела! Я совсем не уверен, от меня ли этот ребенок и должен ли я его принимать на свой счет».

Иоанн Антонович хмыкнул, губы его исказила усмешка. Князь Вяземский ничего не спросил, сидел молча, понимая, что его миссия с треском провалилась. А ведь он надеялся прельстить никогда не видевшего, кроме своей камеры, узника, новой для него жизнью. Еще бы не искушение — женитьбе на императрице и долгом счастливом царствовании. А ему ясно показали, чего стоит такой брак.

— Да, кстати — 4 июля 1762 года, за два дня до смерти Петра Федоровича, его любезная женушка Екатерина Алексеевна направила к нему в Ропшу лейб-медика Поульсена. Нет, не с лекарствами, а с хирургическими инструментами для вскрытия тела и снадобьями для бальзамирования трупа. Какая «заботливость» о муже, и какая предусмотрительность — императрица уже знала, что очень скоро овдовеет! И вы мне предлагаете ее в супруги?! Я разве похож на самоубийцу, князь?

Вяземский стиснул зубы — в голове лихорадочно бились мысли. Теперь он не сомневался, что заговор в Петербурге весьма разветвлен — в Шлиссельбург постоянно шли депеши от информированных людей, отнюдь не дворцовые слухи, а сведения, о которых он сам, высший сановник империи только догадывался. Доносить о таком могли только люди, которым императрица Екатерина Алексеевна, безусловно доверяла.

— К тому же, Александр Алексеевич, она совершила двойное предательство — не имея прав на трон, она отобрала его от мужа, и не передала сыну. А все те, кто возвел ее на престол, вольные или невольные соучастники. А может это и правильно, ведь Павел Петрович сын императора только по отчеству. Помните скопище придворных, что пришли поздравлять его с дочерью? И злые слова Петра Федоровича, ведь цесаревич стал несчастным «рогоносцем», на эти «поздравления» — «я уже к ней давно не захожу, и Бог ведает, откуда у нее дети берутся?!» Дети! Понимаете — все услышали слова, но их не расслышали — дети! Дети!