— С интеллигентами, ваше сиятельство, у буржуазии сегодня точно такие же отношения, как в свое время у аристократии с гувернерами! — пытался утешить его Ульрих. — Это чужие ей люди. Поглядите, пожалуйста, как все дивятся этому доктору Арнгейму.

Но граф Лейнсдорф и без того глядел все время только на Арнгейма.

— Это, впрочем, уже не ум, — прибавил Ульрих по поводу объекта такого удивления, — это такой же феномен, как радуга, которую можно схватить за концы и ощутить осязанием. Он говорит о любви и экономике, о химии и плаванье на байдарках, он ученый, помещик и биржевик; короче говоря, то, что все мы представляем собой порознь, он представляет собой в одном лице; и мы удивляемся. Вы качаете головой, ваше сиятельство? Но я убежден, что поставило его вот здесь у нас на виду облако так называемого прогресса, внутрь которого никому заглянуть не дано.

— Я качал головой не по поводу ваших слов, — поправил Ульриха его сиятельство, — я думал о докторе Арнгейме. В общем нужно признать, что личность он интересная.

Но все это было лишь обычное воздействие личности доктора Арнгейма.

Он был человек крупный.

Его деятельность распространялась по континентам земного шара и по континентам знания. Он зная все: философов, экономику, музыку, мир, спорт. Он свободно объяснялся на пяти языках. Самые знаменитые художники мира были его друзьями, а искусство завтрашнего дня он покупал на корню, по еще не установленным ценам. Он общался с императорским двором и беседовал с рабочими. Он владел виллой в стиле ультрамодерн, фотографии которой красовались во всех специальных журналах по современной архитектуре, и ветхим старым замком где-то в аристократическом медвежьем углу Бранденбурга, выглядевшим прямо-таки как трухлявая колыбель прусской идеи.

Такая широта и всеядность редко сопровождаются собственной продуктивностью; но и тут Арнгейм составлял исключение. Раз или два раза в году он удалялся в свое имение и записывал там заметы, опыты своего ума. Эти его книги и статьи, составлявшие уже внушительную серию, пользовались большим спросом, достигали больших тиражей и переводились на многие языки; ведь к больному врачу доверия нет, а в том, что может сказать человек, сумевший о себе позаботиться, должна же, наверно, быть какая-то истина. Это был первый источник его славы.

Второй вытекал из природы науки. Наука у нас в большой чести, и по праву; но хотя наверняка можно заполнить всю свою жизнь, посвятив себя изучению деятельности почек, выпадают все-таки при этом такие мгновения, гуманистические мгновения, можно сказать, когда ты чувствуешь необходимость напомнить о связи почек с народом в целом. Поэтому в Германии так часто цитируют Гете. Если же человек с университетским дипломом хочет особенно подчеркнуть, что он обладает не только ученостью, но и живым, устремленным в будущее умом, то для этого нет лучшего способа, чем ссылка на труды, знакомство с которыми не только делает честь, но и сулит еще большую честь, как акция, курс которой повышается, и в таких случаях все возраставшей популярностью пользовались цитаты из Пауля Арнгейма. Не всегда, правда, экскурсы в области наук, предпринимаемые им для подкрепления общих своих концепций, удовлетворяли строжайшим требованиям. Хотя они и свидетельствовали об огромной начитанности и об умении играючи пускать ее в ход, специалист непременно находил в них те маленькие неточности и ошибки, по которым работу дилетанта распознать так же легко, как отличить платье, сшитое домашней портнихой, от платья из настоящего ателье. Только отнюдь не следует думать, что-то мешало специалистам восхищаться Арнгеймом. Они самодовольно улыбались; он импонировал им как нечто в высшей степени современное, как человек, о котором кричали все газеты, король экономики, с чьими заслугами духовные заслуги прежних королей не шли ни в какое сравненье, а если им, специалистам, случалось заметить, что в своей области они представляют собой все-таки еще нечто совершенно иное, чем он, то за это они выражали ему благодарность, называя его блестящим, гениальным или просто универсальным человеком, что в устах специалистов то же самое, как если бы в мужском обществе о какой-нибудь женщине сказали, что она красавица на женский вкус.

Третий источник славы Арнгейма находился в сфере экономики. Ему не доставляли неприятностей ее старые, избороздившие все моря капитаны; если ему надо было согласовать с ними какое-нибудь большое дело, он обводил вокруг пальца и самых прожженных. Они, впрочем, были о нем как о коммерсанте невысокого мнения и называя его «наследным принцем» — в отличие от его отца, чей короткий, толстый язык не умел ловко болтать, но зато на большом расстоянии и по тончайшим признакам чуял дело действительно стоящее. Того они боялись и почитали, а когда они слышали о философских требованиях которые предъявлял их сословию и даже вплетал в самый деловые разговоры наследный принц, они посмеивались. Он стяжал дурную славу тем, что на заседаниях правлений цитировал поэтов и утверждал, что экономика есть нечто неотделимое от других видов человеческой деятельности и заниматься ею можно только с учетом широкой взаимосвязи всех вопросов национальной, духовной и даже самой интимной жизни. Но и посмеиваясь над ним, они не могли не видеть, что именно этими приправами к коммерции Арнгейм-младший все больше и больше занимал общественное мнение. В больших газетах всех стран, то в экономическом, то в политическом отделе или в отделу культуры, время от времени появлялись какие-либо упоминания о нем, похвала ли его сочинению, отчет ли о замечательной речи, которую он где-то произнес, сообщение ли о приеме, оказанном ему тем или иным правителем или объединением деятелей искусства, и не было вскоре в кругу крупных предпринимателей, укрытом обычно от посторонних глаз и ушей двойными дверями, никого, о ком бы вне этого круга говорили столько, сколько о нем. Притом не следует думать, что президенты, члены наблюдательных советов, генеральные директора и директора банков, концернов, металлургических заводов, рудников и пароходств действительно такие злобные люди, какими их часто изображают. Если не считать их сильно развитых родственных чувств, внутренний смысл их жизни равнозначен смыслу денег, а это смысл с очень здоровыми зубами и немудрящим желудком. Все они были убеждены, что мир был бы гораздо лучше, если бы его просто предоставили свободной игре спроса и предложения, а не броненосцам, штыкам, монархам и не сведущим в экономике дипломатам; но поскольку мир таков, каков он есть и жизнь, которая служит прежде всего своим собственным интересам и лишь через это общей выгоде, оценивается в угоду старым предрассудкам ниже, чем рыцарственность и государственный подход к любому вопросу, а государственные заказы морально котируются выше, частные, они с этим очень даже считались и, как известно вовсю пользовались теми выгодами, какие дают общему благу подкрепляемые оружием переговоры о пошлинах или пущенная в ход против бастующих военная сила. Однако этим путем коммерция ведет к философии, ибо без философии вредить другим людям отваживаются сегодня только преступники, и потому они привыкли видеть в Арнгейме-младшем что-то вроде ватиканского представителя их интересов. При всей иронии, с какой они относились к его склонностям, им было приятно иметь в его лице человека, способного представлять их нужды на собрании епископов с таким же успехом, как на конгрессе социологов; более того, он в конце концов приобрел в их среде влияние, подобное тому, каким пользуется красивая и эстетствующая супруга, которая поносит вечную конторскую возню, но приносит пользу делу, потому что вызывает у всех восхищение. Достаточно представить себе еще эффект метерлинковской или бергсоновской философии в приложении к вопросам цен на уголь или политики картелирования, чтобы понять, как подавлял всех младший Арнгейм на собраниях промышленников или в кабинетах дирекции, в Париже ли, в Петербурге или Кейптауне, куда он прибывал посланником своего родителя и где его надлежало выслушивать от начала и до конца. Его деловые успехи были столь же значительны, сколь и таинственны, и из всего этого возникла общеизвестная легенда об из ряда вон выходящем значении этого человека и о его счастливой руке.