Дождевая вода сбегает с камня вниз, на землю, устремляясь к ручью, несущему ее в реку. Темная вода, глубокая и холодная… Волки пьют воду из этого ручья и смотрят на нее желтыми глазами…

— Я очень беспокоюсь о нем, Ивешка.

— Это все касается только его. Он справится с этим. Давай просто уснем.

Он погладил ее плечо и натянул повыше одеяло. Она продолжала смотреть в темноту, сжав кулаки и думая о книгах, за чтением которых мальчик просиживал часами, веря всем тем ужасным вещам, в которые верил и ее отец, хотя они были такими же приблизительными догадками, как у Кави Черневога. Каждый и мог иметь лишь одни догадки, потому что колдун лишь прикасается к миру волшебства, он не может жить в нем: он живет всего лишь над его поверхностью и пытается составить для себя представления и вывести правила о том, что происходит внутри этого мира, который могут посещать только такие существа, как, например, Малыш.

Но изредка кое-что появлялось из этого пространства. Ей доводилось встречать эти существа. Она же чаще всего имела дело с теми, кто старался избегать общения, даже мысленного, с этим миром, и пользовался обычным разумом, свойственным живой душе.

Река текла на юг, через лес, который стоял сплошной серой стеной, сотканной из веток и дождя.

Ей не хотелось видеть во сне воду, Боже мой, ей вообще не хотелось видеть никаких снов сегодняшней ночью…

Саша лежал, наблюдая за светом лампы, падавшим на потолок его спальни. Он боялся потушить ее и боялся спать из-за страха перед тем, что может явиться к нему в снах, или, хуже того, может выйти из них…

Черт побери, ведь эта полка всего лишь просто упала. Дурак перегрузил ее книгами, а колышек, на котором она держалась, стал хрупким с течением стольких лет, и совершенно естественно, что он просто сломался.

Но ведь два очень способных колдуна желали, чтобы этот дом был крепким, пока они строили, полировали, покрывали воском мебель, и как само собой разумеющееся, они должны были пожелать, чтобы все, что они делали, не сломалось и не пришло в негодность, а уж если что-то все-таки портилось, если что-то неблагоприятное все-таки случалось в их хозяйстве, начиная от появления Волка и до сломанного колышка, то это казалось больше, чем простым событием, это казалось предзнаменованием начинающихся неудач.

Как возможно такое, чтобы кто-то, нагрузив полку дополнительным весом, да еще несколько дней назад, не мог надеяться, что она выдержит его? Для Саши такой вопрос не вызывал сомнений, если только при этом не было чьих-то противоположных желаний. Ведь на самом деле, он же пожелал себе добра, и упавшие книги не зашибли ему плечо, или разлившееся из лампы масло не обожгло ему пальцы. Боже, как он ненавидел огонь!

Одно за одним самые разные события пугали его с тех пор, как появился Волк и заставляли отказаться от поисков всякой логичности в происходящем, от чего его поведение не становилось умнее, а желания целеустремленней: он знал это, и знал, что должен исправить это. По крайней мере, он знал, что его мысли недостаточно отчетливы, поэтому и все воспоминания, доставшиеся ему от Ууламетса, рассыпались по ночам в произвольную мозаику, где были перемешаны и дом, и река, Ивешка, еще в детстве, лес, в те времена, когда деревья над рекой были еще живы, и все это смешивалось с воспоминаниями о «Петушке», тетке Иленке, дяде Федоре, старухе-соседке, той самой, которая называла его колдуном…

Тот так называемый колдун из Воджвода, дурно пахнущий старик, к которому однажды привел его дядя, точно так же, как и многие другие люди обычно приводили детей, подозреваемых в колдовстве, чтобы отдать их в ученики к кому-нибудь, кто мог сделать их безопасными и полезными… Этот старик отказался взять его, заявляя при этом, что у парня нет никакого колдовского дара, а просто-напросто этот мальчик обычный неудачник. Затем этот старый шарлатан продал дяде Федору очень дорогой рецепт против этого невезенья, чтобы защитить его дом.

Он попытался сегодняшней ночью не слишком гневаться ни на этого старого вруна, ни на дядю Федора. Желай всегда, чтобы не было вреда, говорил бывало Ууламетс, прежде всего желай только этого. Но сам-то Ууламетс продолжал ненавидеть и своих учителей, и собственную жену, и собственную дочь, и собственного ученика, Кави Черневога…

Это было похоже на то, со страданием подумал Саша, как попытаться отдохнуть в кровати, полной змей, и все время думать лишь о том, какая из них была самая опасная.

Возможно, ему следовало поговорить с Петром: они могли бы поговорить прямо и о самых сложных вещах, ведь Петр, будучи умудрен в мирских делах, временами имел очень хорошее чутье на правильные ответы.

Но как он мог просить Петра не рассказывать этого Ивешке, если речь заходила о волшебстве и если учесть, что Ивешка могла очень хорошо чувствовать каждую перемену в нем и всегда хотела знать — почему?

Он перевернулся на бок и уставился на стену, рассматривая рисунок на досках и стараясь не думать об этом и не поддерживать в себе подозрений: колдун, склонный обращать свои желания к чрезвычайно неустойчивым и сложным вещам, мог впасть в самообман даже по поводу того, на чем были сосредоточены его настоящие интересы. А что же можно было ожидать, имея наследованные от старика воспоминания, в беспорядке мечущиеся в голове, да еще смешанные с его собственными?…

В Воджводе клиенты в «Петушке» косо поглядывали в его сторону: «Видишь, колдун подслушивает тебя», — обычно говорили они, подталкивая друг друга локтями. «Будь поосторожней на язык…"

Или дочки булочника тихо шептались в уголке: «Ни в коем случае не смотри ему в глаза, тогда он не сможет околдовать тебя…"

А тетка Иленка говорила, когда разбивалась тарелка: «Я-то знаю, у кого здесь дурной глаз…"

Возможно, что во всем этом, в конце концов, и была какая-то правда.

Несомненно Ивешка хотела именно того, что она считала правильным для Петра: это было пожалуй единственное постоянство, в которое он мог верить. Возможно, что это было частью их общей беды. И возможно, рассуждал он, если бы ему удалось выяснить источники не только произошедшего с лошадью, но и докопаться до причин самых разных мелких ссор, и если бы ему удалось восстановить некое подобие мира с Ивешкой, чего он должен добиваться в первую очередь, и если бы он только мог заставить ее верить ему, да если бы смог избежать и некоторых других дурацких и эгоистичных ошибок, которые вызывали ее раздражение, вот тогда Ивешка узнала бы его с такой стороны, с какой не мог узнать даже Петр, потому что будучи колдуном, Саша мог понимать истинный смысл того, что она говорила по какому-то поводу, в то время как Петр мог понимать это совсем по-иному.

Если бы, продолжал рассуждать Саша, если бы он только мог усадить Ивешку рядом с собой и заставить ее самым серьезным образом выслушать его, как будто он никогда не имел дела с ее отцом и не пользовался его советами, отчего происходили все ее беды и страхи…

Он мог бы так сделать, если бы только, хоть с божьей помощью, мог бы знать и мог быть уверен, что его собственные мысли принадлежат именно ему, а не являются чьим-нибудь желаньем, направленным в его сторону, может быть даже, самой Ивешкой.

Он лежал в постели до тех пор, пока птицы не засуетились в своих гнездах, а затем тихонько встал, вздул огонь на оставшихся с ночи углях и начал готовить завтрак, стараясь как можно меньше производить шума. Это был особенный завтрак, как ему казалось. Он решил приготовить лепешки, какие обычно пекла тетка Иленка. Они делались из самой хорошей муки, со сладкой начинкой из сушеных ягод…

Солнце пробивалось сквозь ветки деревьев, роса собиралась на колючках… окрашенная утренней зарей…

Он постарался прогнать спутанные, беспорядочные мысли, прислушиваясь к мягкому постукиванию ложки о деревянную плошку, одну из тех, что остались еще от Ууламетса, добавил щепотку пряностей, щепотку соли, напрягая сопротивляющуюся память, чтобы вспомнить рецепт… И пряности, и соль и зерно они получали от крестьянина с низовий реки. Старик-крестьянин был даже напуган, по словам Петра, когда узнал о том, что ни Черневог, ни Ууламетс больше не живут в лесах вверх по реке. Старика интересовали только грибы, лекарственные травы, лекарство от кашля и пара добрых желаний в качестве платы за сделку, которые Саша выдавал всякий раз, как только вспоминал об этом.