Теперь уже, как любопытных, вырвавшуюся группу отогнали к Садовому кольцу, за первое кольцо окружения. Там кипели свои страсти.

– Чего перекрыли-то? Нам в метро надо.

– Да, наверное, разбираются с защитничками Белого дома.

– А-а, тогда ладно, ради этого можно и потерпеть. Пойдем до «Смоленки» пешочком прогуляемся?

И два богообразных старичка, укрывшись под одним зонтом, пошли в сторону американского посольства.

– Звери вы, фашисты, – кричала на собравшихся под единственным красным флагом женщина из остановившейся ради этого крика машины.

– Фашисты бьют сейчас дубинками людей. А ты – проститутка, – мгновенно ответила ей одна из старушек.

Из-за чего конкретно у них возникла перепалка, Андрей не понял. Но то чувство озлобленности, бьющее через край у обеих из сторон, поразило даже его. И в который раз подивился близорукости и пренебрежению к собственному народу кремлевских правителей: неужели они не предвидели того, что могло произойти? Или ту часть народа, которая в силу своих убеждений не приняла развала страны и экономики, уже вычеркнули из будущего и не берут во внимание?

Два парня, отвернувшись от всех, устраивали на груди и спинах под куртками вырезанные из автомобильных покрышек круги. Почувствовав внимание Андрея, со знанием дела пояснили:

– Хорошо держат удары дубинок. Проверено.

Чуть дальше что-то рассказывал нервный, жадно затягивающийся сигаретой паренек. По первым же фразам Андрей понял, что он только что вышел из Белого дома, и протиснулся к нему поближе.

– Жратвы нет, соляра кончается, в сам Белый дом не пускают, боятся провокаций, – говорил он. – Командир так и сказал: баста, давайте выходить. Меня омоновцы затащили в автобус, обыскали, спрашивают, что делаю здесь. Говорю, я художник, рисую для истории. «Сейчас проверим, какой ты художник. Давай, нарисуй для истории нас». Увидали, что в самом деле могу, пнули под зад и выпроводили сюда.

– Ничего, в Ленинграде уже захватили телевидение, моряки с Севера отряд послали, – успокоил кто-то.

– Не верю! – неожиданно взорвался парень и даже выбросил сигарету. – Ничему не поверю до тех пор, пока этот отряд не будет здесь и пока не заработает телевидение. Мы уже столько раз радовались всем этим слухам, а они так слухами и остались. Ни во что не верю29. Вот если рижские омоновцы пришли – то они там.

– Что? – схватил парня за руку Андрей. – Что ты сказал о рижских омоновцах? Где они?

– Там, – с некоторым недоверием глянув на Андрея, ответил художник. Но, уловив в глазах собеседника искреннее нетерпение, выложил ему известное: – Чеслав Млынник с отрядом приехал из Абхазии и сейчас находится в Белом доме. Так что штурмом его теперь не возьмут. Эти ребята будут стоять до последнего.

Прекратился дождь, выглянуло солнце, рассеялись стальные цепи омоновцев – отряд в Москве, в Белом доме. Значит, ему есть теперь куда идти. К ребятам!

– Туда как-то можно просочиться? – не отставал Тарасевич от парня, который вновь начал подозрительно смотреть на него.

– Не знаю.

Подъехал еще один автобус, его пропустили за первую цепь, и оттуда вышло человек тридцать крепких мужчин. Для них расступилась и вторая шеренга, и приехавшие быстро, пряча лица за поднятые воротники плащей и курток, заспешили в сторону метро.

– Провокаторы, – догадался кто-то. И тут же все разом закричали им вслед: – Провокаторы идут. Провокаторы!

Филеры ускорили шаг, солдаты в последней шеренге открыли им щель около стены дома, и те через нее просочились в волнующуюся толпу.

– Какой сволочизм. Уже и не стесняются.

– Зато завтра передадут, что митингующие пытались прорвать оцепление. Сами, гады, все подстраивают и раскручивают, а вешают на народ.

Еще минуту назад Тарасевич и сам бы негодовал от увиденного, но теперь его мысли были заняты иным: как попасть в Белый дом. К своим.

4

Хождения к Белому дому, вернее, к дальним подступам его, последующие дни ничего не дали. Сдерживало, не давало рисковать, лезть в какой-то степени на рожон то, что наиболее активных демонстрантов милиция просто-напросто выдергивала из толпы и заталкивала в «зековозки».

К тому же, то ли почудилось однажды, то ли было на самом деле, но вдруг среди общего галдежа, криков «Позор», «Руцкой – президент», «Лужкова – на мыло», прозвучала совсем рядом, словно выстрелы, латышская речь. Он не разобрал слов, он совсем забыл, что его продолжают искать. И то, что рижская охранка поняла, где нужно высматривать и вынюхивать омоновцев, делало ей честь. Они не ошиблись в раскладе симпатий, они прибыли в нужное время и в точное место. Но как ослабла Россия, если в ее столице проводят свои операции спецслужбы теперь уже иностранного и, как все убедились, крайне враждебного государства.

Поэтому, если и был кто в бурлящем и негодующем поясе вокруг осажденного парламента более негодующим, так это Андрей Тарасевич. Но одновременно он являл собой и саму осторожность и предусмотрительность: береженого Бог бережет.

А Москва продолжала полниться слухами. То про Хасбулатова дикая нелепица, будто он ни много ни мало, а наркоман, что у него закончился наркотик и теперь он корчится в страшных судорогах. То все почти уже видели подходящие к Москве воинские части, принявшие сторону Руцкого. Народ бросался к телевизорам, а там дикторши нагнетали страсти и только что сами не оглядывались по сторонам в ожидании «красно-коричневой» фашистской чумы30. Зато от имени мифического народа умоляли Ельцина действовать более решительно.

Откровенно занервничали Запад и Америка: фарс затягивался, превращаясь в бедлам. Каждый прошедший день противостояния ослаблял позицию их любимчика Ельцина, выставляя напоказ его диктаторские замашки. «Да, он – сукин сын, но это наш сукин сын», – эта знаменитая фраза американского президента давно уже стала политическим принципом, которому США следовали долгие годы, поддерживая выгодные Америке режимы; но сколько можно саморазоблачаться? Слишком продолжительное время Борис Николаевич «засвечивался» на явно недемократических штучках – колючей проволоке, арестах, дубинках, манипуляциях с отключением воды и света. Быстрота и натиск, три дня на все про все – что вам еще неясно, господин Президент?

Зато вдруг высветилось для россиян совершенно отчетливо: Президента России поддерживают все, кто угодно, но только не собственный народ. Так однажды уже случалось с Горбачевым. Борису Николаевичу эти же самые теледикторши столько вещали о всенародной любви и безраздельной поддержке, столько рисовали и опросов проводили о неизменно высоком рейтинге «всенародно избранного», что он сам уверовал в их елейный щебет. Теперь же, на практике почувствовав полнейшее равнодушие к своей судьбе, не увидев этого самого «всенародного» народа под стенами Кремля, запаниковал.

Переоценили свою популярность и Руцкой с Хасбулатовым. И хотя их поддержало значительно больше народа, хотя на их стороне оставались закон и Конституция и с каждым днем все увеличивалось количество регионов, открыто поддерживающих Верховный Совет, все равно это еще не стало силой, способной окончательно переломить ход событий в их пользу. Зато все прекрасно понимали главное: проиграет тот, кто ошибется первым.

– Давай уедем на выходные куда-нибудь за город, – словно чувствуя скорую развязку, уговаривала Андрея Нина. – Или возьмем билеты в Питер, в Минск.

Уехать, зная, что Чеслав с ребятами в Белом доме? Как же наивны женщины в своем стремлении овладеть мужчиной целиком.

Нина правильно понимала его улыбку и беспокоилась еще больше:

– А может…

Качал головой, еще не дослушав.

– А если…

Но все белые дома, ОМОН, дубинки, конвейер всевозможных Нининых «а может» пропали, когда утром третьего октября прозвучал телефонный звонок.

вернуться

29

Сообщение о моряках все же имело под собой основу. Старший лейтенант И. Остапенко вышел со своим подразделением в Москву. Около Ногинска отрад попал в засаду ОМОНа. Когда стало ясно, что прорваться не удастся, Остапенко застрелился.

вернуться

30

Все тот же «лагерный иврит». Первым, кстати, о нем заговорил один из одиознейших демократов и друзей Ельцина, М. Полторанин, курировавший прессу. И то, что восставший народ 3 октября пошел штурмовать Останкино – это скорее от отчаяния и злости, от невозможности опровергнуть каждодневную ложь и навешивание ярлыков. В судебной практике есть понятие «провоцирование на насилие».