Гранит-Фоллз от нас совсем недалеко. Папа говорит, что маньяк может оказаться и в нашем городе. Работу бросать не хотелось: я уже привык к деньгам. Однако определенные опасения появились, самому-то пропадать не хочется. Не маленький, знаю, что творят с мальчишками маньяки-извращенцы. Несколько дней папа ходил со мной, потом снова стал отпускать одного. Я всегда брал с собой фонарик и бежал чуть ли не бегом. Утром, когда некого позвать на помощь, обычный шелест ветра пугает до смерти. Но прошел месяц, и я начал успокаиваться и стесняться того, что вел себя как дитя. Все возвращалось на круги своя: толком не проснувшись, я доставлял газеты, а потом несся домой, к свежеотжатому апельсиновому соку, который к моему возращению готовила мама. Если оставалось время, даже ложился вздремнуть до школы. После улицы под одеялом так тепло и уютно!
Три недели назад пропал еще один мальчик, на этот раз у нас, в Кровелле. Полиция суетилась не меньше, чем в Гранит-Фоллз, «Газетт» опубликовала фотографию, родители предложили вознаграждение... В результате нашли лишь пустой рюкзачок. В полиции говорят: «Идентичный почерк налицо». Да любому ясно, что мальчишки исчезли одинаково и не могли убежать вместе, тем более в такой снег.
Еще одна деталь: в дни, когда пропали ребята, мела сильная метель, и никаких следов не осталось. В непогоду дети не убегают, значит, случилось непоправимое. Другие мальчишки-почтальоны начали бастовать, в основном поддавшись уговорам родителей. Они требовали, чтобы к нам приставили вооруженную охрану, но в полиции элементарно не хватало людей. Редакция «Газетт» умоляла не бросать доставку: без нас они закроются. Мы подписали соглашение, обязывающее ежемесячно отдавать семьдесят пять центов на страховку. Если что случится, редакция выплатит компенсацию.
После этого папа вообще голову потерял. Он велел бросить работу, и я почти согласился, но в конце концов не смог отказаться от денег, которые привык тратить по субботам. Папа дразнил меня маленьким капиталистом: мол, когда вырасту, буду за республиканцев голосовать. Ничего подобного, в прошлом году я выиграл школьный кросс, так что от любого маньяка убегу! Мы долго смеялись и договорились, что будем ходить вместе, а мама сразу в слезы. Да, женщины всегда плачут... Я успокаивал как мог: мол, я быстро бегаю, и опасность угрожает мне только в метель. Папа похвалил за наблюдательность, а мама лишь головой покачала и сказала: «Посмотрим», что не сулило ничего хорошего.
И все-таки она согласилась. На следующее утро мы пошли вместе с папой. Холодно, снег скрипит под ногами, а воздух такой свежий, что дышать больно. С папой мне не страшен никакой маньяк, тем более что каждый звук эхом разносится по всей улице. В ясную погоду хорошо, зато в метель... Каждый вечер я молился, чтобы утро выдалось ясным, и, когда, проснувшись, видел на небе звезды, чувствовал: ледяные клешни страха разжимаются.
Мы так и ходили с папой, пока он не слег с гриппом. Отказавшись отпустить меня одного, со мной пошла мама. Не поверите, она боялась в сто раз больше, чем я! Словно ненормальные, мы носились от дома к дому и каждую секунду оглядывались. Все было как обычно: мистер Карриган орал на жену, мистер Бланшар плакал, а мистер Ланг пил пиво. Увидев последнего, я так испугался, что чуть в штаны не наложил. Он предложил мне зайти погреться, но я со словами: «Нет-нет, спасибо, мистер Ланг» — отступил, совершенно забыв о ступеньках. Мог руку сломать, если бы не упал в сугроб. Хозяин бросился мне на помощь, но я быстро поднялся и убежал.
В последнее воскресенье небо не вняло моим молитвам. Услышав завывание ветра, я остолбенел. По спине пробежал холодок: снег такой густой, что ни дома напротив, ни клена в саду не видно. В комнате тепло и уютно, а я дрожу, словно на ветру. Идти не хочется, но, если скажу маме, она заставит меня уволиться. Нет, нужно идти: я быстро надел теплый тренировочный костюм, старый пуховик, перчатки и лыжную маску.
Со мной собираются и папа и мама, вот так дела! Ничего особенного не случилось, мы быстро обошли дома, а вернувшись, приготовили горячий шоколад. Раскрасневшись от мороза, мы улеглись спать, а когда проснулись, папа включил радио. У нас в Кровелле пропал еще один маленький почтальон. Да уж, почерк так почерк... Пропали три мальчика, все в метель, двое — из нашего города.
Метель бушевала, так что и на этот раз полиции не осталось никаких следов. Даже рюкзачок не нашли... Кое-кто из группы розыска получил обморожения и вернулся домой. Пропавший мальчик жил на другом конце города, однако папа все равно пошел помогать полиции. Улицы так занесло, что на машине не проедешь — пришлось идти пешком. Вернулся отец уже затемно, парка в инее. Никак не мог согреться, все сидел у камина, растирая покрасневшие руки. Мама отпаивала его горячим бульоном, и через час он заснул прямо в кресле. «Все, хватит, увольняйся!» — сказала мне она.
Спорить я не стал. В Кровелле живет пятьдесят тысяч человек. Допустим, три четверти из них получают газеты; если у каждого почтальона примерно по сорок клиентов, то получается семьсот пятьдесят мальчиков. Никогда бы не подумал, что нас так много! У маньяка большой выбор, и шансы, что беда случится именно со мной, ничтожно малы, однако в половине шестого утра царствуют совсем другие законы. Диски и компьютерные игры — это хорошо, но разве стоят они того, чтобы рисковать жизнью? Уложив папу, мама стала смотреть в окно гостиной. Опять плачет... Я подошел к ней. Метель стихла, в ярком свете фонаря в воздухе парили пушистые снежинки. Идиллический зимний пейзаж, почти как на рождественской открытке, но никакого умиротворения я не почувствовал. Где-то под пушистым белым покрывалом лежит ранец с газетами, словно памятник на могиле мальчика, которому не суждено стать мужчиной. В гостиной работал обогреватель, но я замерзал даже под теплыми воздушными струями.
Итак, увольняюсь...
Папа говорит, что внутри каждого из нас есть биологические часы. Именно они помогают просыпаться за пять минут до того, как начинает звонить будильник, или подсказывают, что ужин готов и пора домой. Мне больше не нужно разносить газеты, а я продолжал вставать в половине шестого, хотя мама меня не будила.
«Быстрее, скорее!» — мелькало в непроснувшемся мозгу; потом, вспомнив, что больше не работаю, я снова закрывал глаза. Однако сон не шел, и я апатично смотрел на электронные часы, которые получил на прошлое Рождество. Без двадцати шесть. Без пятнадцати. Ничего плохого ведь не делал, почему же я чувствую себя виноватым? Я выполз из постели и раздвинул жалюзи. На подъездной дорожке одинокие следы шин, их оставил парень из типографии вместе с пачкой газет, упакованной в темный пластиковый мешок.
По воскресеньям редакция закрыта, а рабочий день у них с восьми, так что я не успел сообщить, что увольняюсь. В воображении вспыхивали яркие образы: мои клиенты просыпаются, уверенные, что получат свежую газету, смотрят — кто в окно, кто на часы, — а ее нет. Скоро начнут звонить, выяснять, не заболел ли я. Чем дальше, тем тяжелее становилось на душе, пока не вспомнились папины слова: «Если работать, так работать». Я быстро оделся: кальсоны, джинсы, свитер, пуховик, и пошел будить папу. Казалось, после вчерашних поисков он осунулся и постарел. Мне нужно разнести газеты, получатели ждут, а в редакции надеются.
Папа недовольно поджал губы, потом медленно кивнул. Слава богу, он меня понимает!
Мама, естественно, устроила сцену, но папа сказал, что идет со мной. Интересно, от чего я дрожу: от холода или от страха? Нужно торопиться, ведь мы вышли на полчаса позднее обычного. Обойдем сорок адресов, даже тех, кто, не дождавшись газеты, уехал на работу. Кое-кого из клиентов мы встретили прямо на улице: кто чистил крыльцо, кто заводил машину. Все, абсолютно все были рады меня видеть: люди уже отчаялись получить утренние газеты, а я оказался надежным, как всегда. Мужчины пожимали мне руку, даже мистер Ланг и тот дружески похлопал по спине и назвал «парнем что надо». Дома нас ждала мама и горячие блинчики с кленовым сиропом. Боже, да я голоден как волк. Вместо обычного какао папа налил мне горячий кофе. М-м-м, какой у него аромат, терпкий, бодрящий. Торжественно подняв бокалы, мы с папой чокнулись, и я почувствовал себя совсем взрослым. Мы молодцы, уверен: мама нами гордится.
