Я закашлялся и отвернулся. Да, братцы, иначе бы я расхохотался ему в лицо!.. Эта слюна, снова потекшая по Питову подбородку; его глаза — выпученные и застывшие, как стеклянные шарики. Ублюдок не на шутку испугался, уж можете мне поверить.

— Короче, отговаривать старуху — себе дороже, — продолжал я. — Ты пойми: заметь она, что я с тобой заодно, она бы тут же вызвала копов. Поэтому я сказал ей: все отлично, я полностью согласен, вот только вряд ли она в одиночку сможет тебя посадить. Наверное, лучше будет, если я тебя разыщу и привезу к ней. Мол, сперва мы с тобой выпьем, а потом поедем туда и устроим вечеринку. Я сказал ей, что мы тебя подставим, понимаешь? Позовем копов, а сами…

Да уж, наплел я небылиц, но, что и говорить, Пит был дубина дубиной. Видать, образования не хватало. Да и полицейские, наверное, порядком его потрепали. Он уставился на меня, сжав губы так плотно, что не мог ими шевельнуть, а лицо его стало уже серо-зеленым. Тут я опять закашлялся и отвернулся.

— Ш-што… У м-меня еще есть фремя, Тиллон? Я смогу уехать из города раньше, шем…

— Ну и как далеко ты рассчитываешь уехать? — поинтересовался я. — У полицейских есть твоя фотография и отпечатки пальцев. Они повсюду развесят объявление о розыске, и тут же тебя схватят.

— Н-но што…

— Дай мне закончить, — перебил я его. — Старуха дала мне время до вечера понедельника, так что в понедельник вечером мы туда подвалим. Я зайду первым и скажу, что ты объявишься через несколько минут. Потом ты подкрадешься к входу, а я опять с ней заговорю. Скажу, что раз уж, мол, я из кожи вон лезу ради нее, то в награду за труды хочу побаловаться с девчонкой. И она мне, конечно, не откажет; сама уже, можно сказать, то и предлагала. Тогда я скажу ей: мол, мне нужно знать наверняка, что она не захочет посадить и меня. Придется ей дать мне какую-то расписку в том, что и она, и девчонка согласны на эту сделку. И что девчонка старше двадцати одного года, что она и раньше этим занималась и… Эй, в чем дело?

Пит слегка нахмурился. Я сурово на него взглянул, и тогда он виновато закашлялся:

— Это… немного странно, мне кашется. Ты д-думаешь, она так сделает?

— Еще бы! Это верняк.

— Но тогда пошему нушно, штобы я туда ехал?

— Почему? — переспросил я. И с минуту не мог придумать, что ответить. — Проклятие, тебе что, и это надо объяснять?

— Ну пошалуста, если мошно… Я так запутался, што не знаю…

— Да потому, что старуха может врубить заднего, сечешь? Подумает, что я хочу ее прокинуть, и все. Поэтому я должен подойти к ее двери и сказать — опа, вот и я. Потребую с нее расписку, причем сразу же, иначе, мол, сделка отменяется. Я тебя отмажу, а потом объясню полицейским, что это подстава, и тогда старуха серьезно влипла.

Пит кивнул; лицо его посветлело, но он все еще колебался.

— А ты… ты н-не тумаешь, что мошно пойти в полисию прямо сейчас и?..

— Я думал об этом, — ответил я, — но, боюсь, ничего не выйдет. Скорее всего, они тебя посадят, а потом уже начнут доискиваться до правды. И если даже тебе не пришьют изнасилование, ты все равно надолго загремишь за решетку. Дело ведь паршивое, с какой стороны ни посмотри. Даже если это не изнасилование, то…

— Эт-то не иснасилование! Клянусь, Тиллон!

— …все равно история скверная. В ином свете ее не представишь. Тебе можно предъявить обвинения как минимум по паре статей, и будь уверен, влепят максимальный срок по каждой.

Хендриксон вздохнул и снова кивнул:

— Ты прав, мой добрый друг. Значит, если ты согласен окасать мне эту польшую услугу…

— Я в долгу перед тобой, — заверил я его. — Из-за меня тебя уволили, и теперь я пытаюсь все исправить. В любом случае мне доставит удовольствие подложить старой стерве свинью.

Пит сказал мне, что я хороший человек и опять-таки «шентлмен». Потом он взглянул на бутылку, пристроил ее в конце стола и встал.

— Ты столько для меня делаешь, мне стыдно просить тепя…

— Садись, — сказал я. — Ты остаешься здесь. Будешь жить прямо здесь, пока все не провернем.

— Н-но… — Он снова сел, не заставив себя долго упрашивать. — Эт-то слишком.

— Чепуха, — возразил я. — Я рад компании. А как насчет яичницы с ветчиной?

Глаза Пита наполнились слезами; я подумал: ей-богу, он, того и гляди, разрыдается.

— Мой добрый друг, — сказал он. — Мой хороший друг. — Он вытер нос рукавом.

— Только вот что, — сказал я. — Сиди тут тише воды, ниже травы, понял? Из дому и носу не показывай, — не дай бог, кто узнает, что ты здесь. Понимаешь, будет не очень-то хорошо, если старуха заартачится и нам придется идти в полицию. Они могут сообразить, что мы приятели, усек? Они пронюхают, что один из нас лжет, а другой его покрывает.

— Хорошо, — кивнул он, — я стелаю, как ты гофоришь.

Я сварганил ему кое-какой жратвы.

Потом вышел и купил еще виски.

Велел ему укладываться спать в спальне, а сам остался в гостиной.

Уснул я быстро, но часа в три ночи проснулся, чувствуя, что мне очень тесно. Такое ощущение, будто меня стискивают в объятиях.

Оказывается, это было постельное белье. Меня укутали и запеленали, точно двухлетнего малыша.

Я решил оттащить белье обратно к Питу, но тут же вспомнил Мону, сладкую деточку, — вспомнил, как этот тип ею попользовался. Тогда я взял нужные мне одеяла, а остальные просто сбросил на пол.

Пускай этот сукин сын померзнет. Там, куда он вскоре отправится, ему придется жарко.

Следующий день был воскресным, и, пожалуй, он оказался самым чертовски длинным днем в моей жизни.

Пит почти совсем пришел в себя после гулянки. В голове у него прояснилось, и он уже совладал с первым испугом. Тут он снова начал волноваться, недоумевать и прямо-таки бомбардировать меня вопросами. А в моей голове, признаться, особой ясности не было. Наоборот, там все как-то перемешалось, точно мне пришлось ползать по крысиной норе.

Я тут же стал накачивать Хендриксона виски. Потом достал свои рабочие карточки и сделал вид, что очень занят. Но мне никак не удавалось от него отделаться. Он все талдычил «што», да «пошему», да «как» — еще немного, братцы, и я бы пристукнул его на месте.

— Я уже говорил тебе, — повторял я ему. — Чтоб ты провалился, Пит, ну сколько раз можно объяснять? Как только старуха даст мне расписку, она влипла. Хоть мокрой веревкой хлещи ее, она и не пикнет.

— Но… — Пит затряс головой, — но эт-то странно, мне кашется. Пошти как кино. Трутно поферить, што она…

— Да, она это сделает! Подожди немного — и сам увидишь.

— Но, — он продолжал трясти своей чертовой башкой, — трутно поферить, што… эт-то так странно. Што она сердится на меня за то, што… И што она скасала тепе о своих планах, и што ты…

— Ладно, — сказал я. — Я вру. Я все это придумал. Но, ради бога, зачем бы я стал тебе врать, черт бы тебя побрал?

— Пошалуста! Мой добрый друг, мой дорогой друг. Я не хотел скасать…

— А что ты хотел сказать?

— Ну… Мне ше просто пыло интересно. Я только хотел спросить, пошему…

Нет, вряд ли он на самом деле подозревал меня; он ведь с потрохами купился на то, что мы с ним добрые друзья. Скорее всего, он просто боялся, что я неверно понял ситуацию; ну вроде как старуха слегка выпустила пар, а я из-за ничего поднял бучу. А может, он думал, что я ставлю медвежий капкан на скунса: раздуваю из этой истории невесть что и мы просто запутаемся в собственных сетях.

Так или иначе, он не переставал суетиться, спрашивать и переживать вслух, пока… ей-богу, я терпел сколько мог, но мое терпение лопнуло! Случилось это примерно через час после обеда. До того я сходил в продуктовую лавку и накупил там столько проклятой жратвы, что хватило бы накормить лошадь, — понимаете, я ведь подумал, что хорошая хавка сумеет заткнуть Хендриксону рот хотя бы на время. Но даже за едой он не переставал говорить — так и болтал, набив свою треклятую пасть, — а потом, конечно, решил помочь мне вымыть посуду. Прямо-таки настаивал на этом. А при этом говорил, и говорил, и говорил, пока…