— Вот так, — прошептала Джойс. — Все в порядке. Все будет хорошо, дорогой. Мальчик сейчас ляжет и… вот так. Вот так, вот так.

Она уложила меня в постель. Подвинула свою подушку чуть вверх, а мою чуть вниз.

— Вот так, — повторила она. — Нет, деточка, вот так. Вот молодец! Теперь чуть пониже, еще чуть-чуть… а теперь поближе, дорогой. Еще ближе к мамочке…

И она притянула мою голову к себе.

И рубашка соскользнула у нее с плеч.

Что ж, даже боксерской груше порой дают отдохнуть. Время от времени, обычно после того, как меня опять растерзали, наступает легкая передышка. Порой мне начинает казаться, что все не так уж плохо. Понимаете, после того как я скатился ниже некуда, я начинаю подниматься — даже взлетать. И, братцы, когда я на взлете, меня трудно остановить.

…На следующее утро Джойс встала раньше меня. Когда я оделся, она уже приготовила завтрак — хороший, ничего не скажешь. И ни слова не сказала о прошлой ночи. Мне стало тревожно из-за этого — тревожно и даже стыдно. Но Джойс ни звуком не напомнила о том, что вчера не все прошло гладко. Выходит, день с самого утра начался хорошо.

После похода за покупками у нее остались деньги, и она отдала их мне. Она то и дело нежно касалась меня, когда кормила завтраком; обняла и поцеловала, когда я собрался уходить.

— А ты ничего не заметил? — спросила она с улыбкой. — На мне домашнее платье, я уже причесалась и накрасилась и… Ты заметил?

Я хотел было сказать: «Ну и что? Может, мне теперь фейерверк на радостях устроить?» Но утро началось так удачно, что я не стал его портить.

— Черт подери, ты права — заметил. Отлично выглядишь, детка.

— Ты придешь домой сегодня вечером?

— Само собой. Почему бы нет? Почему бы мне не прийти домой?

— Я просто решила спросить. Надо ведь приготовить ужин к твоему приходу.

— Ты о чем-то задумалась? — спросил я. — Тебя что-то тревожит?

Она слегка побледнела, — видно, так на нее подействовал мой тон. Потом встала на цыпочки, снова поцеловала меня и со смехом ответила:

— Да. Ты. Я думаю о тебе. А теперь уходи, чтобы я могла похлопотать по хозяйству.

Я отправился в город. По дороге остановился и купил газету. Пару минут собирался с духом, чтобы найти эту историю и заставить себя ее прочитать.

Все нормально. Все отлично. Дело настолько очевидное, что даже не угодило на первые полосы. Заметку напечатали на третьей странице, и заняла она всего-то половину колонки.

Мона лежала в постели и спала, когда ее разбудили «звуки борьбы». Сначала она была «слишком напугана, чтобы пойти и выяснить, в чем дело», но в конце концов ей пришлось спуститься, когда после нескольких выстрелов воцарилась тишина… Племянница миссис Фаррел опознала в Хендриксоне поденщика, прежде работавшего на ее тетю. По ее словам, он уволился, пригрозив отомстить, после спора насчет его заработка. Как удалось установить полицейским, Хендриксон пришел в дом к миссис Фаррел поздно вечером, пьяный и озлобленный, и стал требовать выплаты денег, которые, по его мнению, ему причитались. Разгневанный отказом пожилой женщины, он избил ее до полусмерти и ограбил, после чего пустился в бегство. Миссис Фаррел сумела проследовать за ним к лестнице и застрелить его. Потом она упала и сломала шею, хотя, по всей видимости, в любом случае умерла бы от побоев…

«Полиция выяснила, что на счету у Хендриксона несколько арестов за пьянство, нарушение общественного порядка и драки. Он совсем недавно провел в тюрьме шесть месяцев за оскорбление офицера, сопровождавшего его в участок».

Вот примерно и все, по крайней мере самое важное. Мона рассказала им все, как я велел. И слава богу — никаких снимков. Напечатай они фотографию, где Мону было бы хорошо видно (на всякий случай я советовал ей закрыть лицо руками, притворившись, будто плачет), мне пришлось бы ответить на ряд вопросов. Стейплз опознал бы в ней ту самую девушку, что вызволила меня из тюрьмы, и, разумеется, его бы это заинтриговало. Он захотел бы узнать, кем прихожусь ей я, а она мне и где я был прошлой ночью во время убийств. И если бы я не смог ответить на его вопросы…

Но снимков не напечатали. Дело было слишком очевидным, а его фигуранты — слишком мелкой рыбешкой. Я заехал в магазин, чтобы отметиться. Потом отправился по своим привычным делам, а сам все размышлял, где бы спрятать деньги. Таскать их с собой было не с руки: тяжело, да и образцы плохо их прикрывали. Стоило приподнять несколько образцов — и вот они, денежки. Кто-нибудь случайно их заметит, и я не успею ничего поделать. Если Джойс приспичит достать из чемодана трусики или чулки… в общем, как ни крути, не стоит мне таскать деньги в чемодане с образцами.

Я соображал на этот счет все утро, в разъездах. Я нервничал и раздражался, пытаясь что-то придумать, и злился на себя за то, что ничего придумать не могу. Так ничего и не надумал. Пришли в голову пара мест, но хреновых. Во всяком случае, прятать деньги там было хуже (или мне так казалось), чем держать их при себе.

Сдать их в камеру хранения на вокзале? Ну, вы же сами знаете, какой там бардак. Эти парни всегда что-нибудь испортят, якобы случайно открыв багаж. Или выдадут ваш багаж кому-нибудь другому. Или при выдаче начнется какая-то путаница, и вам придется опознавать свои вещи… Сами знаете. Небось все время о таком слышите.

Сейфовая ячейка? Это было бы так же плохо, а то и еще хуже. Чтобы снять ячейку, мне пришлось бы сказать в банке, кто может за меня поручиться, — уж не на Стейплза ли сослаться, а? Ведь любому ясно, что у типов вроде меня попросту не должно быть ничего ценного.

Придется держать деньги при себе. Других вариантов я не видел. Просто надо было достать из чемодана то, что я собирался показывать клиентам (а этого, черт подери, было не так много; я ведь, черт подери, не собирался особенно утруждаться). Что касается Джойс, то, в общем-то, я мог с ней справиться. Сейчас она вела себя хорошо, боясь меня разозлить, и мне не придется ничего ей объяснять, ни в чем извиняться. Я просто скажу ей, пусть лучше идет в магазин, если ей что-то нужно: мне, мол, надоело вечно приводить образцы в порядок. Запру вообще чемодан на замок и скажу Джойс, чтобы она, черт бы ее подрал, держалась от него подальше. Не нравится — ее проблемы.

Я уже заготовил речь на случай, если она поднимет шум. Но потом подумал о прошлой ночи… и решил, что едва ли придется с ней так разговаривать. Я просто… э-э… скажу ей: «Послушай, милая. Даже не хочу, чтобы твои прелестные пальчики касались этого барахла. Ты только скажи старине Долли, что тебе нужно, и он достанет что-нибудь стоящее».

Да, куда лучше говорить с ней так. Это просто разумнее, понимаете? Черт, все-таки можно быть вежливым с людьми, даже если тебе на них наплевать.

Закончил работу я около часа и проверил свой улов. Я заработал двадцать восемь долларов — неплохо для утра, но, конечно же, маловато для целого дня. Но, учитывая те тридцать (шесть пятидолларовых банкнот, что я взял из ста тысяч долларов), улов можно было считать весьма недурным.

Я заехал в бар. Заказал готовый сэндвич (пусть эти ублюдки сами хлебают свои помои!) и бутылку эля. Отнес все это в дальний закуток. Поел и выпил. Потом взял еще эля и разложил карточки со счетами.

Они были такие душки, все эти наши клиенты. Делали первый взнос, а остаток суммы надо было из них выколачивать. Вы хоть раз видели, чтобы эти типы приносили или присылали деньги? Приходилось либо выбивать из них платеж, либо оставаться с носом. И последнее случалось постоянно.

Я выбрал шесть счетов с просроченными выплатами, шесть клиентов, задолжавших нам по пять долларов каждый. Отметил их карточки и переложил тридцать долларов из своего бумажника в рабочий. Вот и все.

Было уже около двух. Я перебрался в другой бар, купив по дороге вечернюю газету.

В этой газете заметка оказалась еще короче: всего три абзаца. Ничего нового я в ней не нашел — по крайней мере, ничего существенного. Все, чем старуха владела, — дом и мебель. И похоже, она столько задолжала по налогам, что всей этой собственности хватит лишь на то, чтобы покрыть долги. Старуха не оставила никакого завещания. Мона была единственной родственницей и все такое. Ничего, что имело бы для меня значение. Все было в порядке.