Люди — не марсиане.

Я повторял эту ошибку раз за разом, поправлял себя — и ошибался снова. То, что годится для марсиан, может оказаться непригодным для людей. Да, конечно же, концептуальная логика, сформулировать которую можно только на марсианском языке, может применяться обеими расами. Логика инвариантна, но исходные данные различны. А потому различны и результаты.

Когда у людей голод, почему некоторые из них не вызовутся добровольцами на убой — чтобы остальные поели и выжили? Я не мог этого понять, ведь на Марсе такое поведение самоочевидно, там отдать свое тело братьям — почетное право. Я не понимал, почему здесь так ценят детей. На Марсе двух наших девочек выкинули бы за дверь, выживут так выживут, умрут так умрут — и девять из десяти нимф погибают в первый же год. Моя логика была верна, но я ошибался в исходных данных — здесь конкурируют не дети, а взрослые. На Марсе взрослые никогда не конкурируют, отбор происходит в детстве. Конкуренция и отбор могут осуществляться разными способами, но совсем без них нельзя, иначе раса деградирует.

А я пытался устранить конкуренцию, полностью. Грубая ошибка, но дело даже не в этом; последнее время я начал грокать, что люди такого не допустят, ни при каких условиях.

В комнату заглянул Дюк:

— Майк? Ты наблюдаешь, что творится снаружи? У гостиницы собирается толпа.

— Я знаю, — кивнул Майкл. — Скажи остальным, что ждание еще не преполнилось. — Он снова повернулся к Джубалу. — «Ты еси Бог». Это не благая весть, вселяющая радость и надежду. Это вызов — бесстрашное, безоговорочное принятие личной ответственности за все. Но мне редко удается донести эту мысль до людей. Очень немногие — только те, кто сейчас здесь, с нами, — сумели понять меня, приняли как сладкое, так и горькое, испили его до дна, огрокали. Другие — сотни и тысячи других — либо упорно воспринимали безжалостную истину, что Они суть Бог, как некий приз без соревнования, «обращение», либо столь же упорно ее игнорировали. Что бы я ни говорил, эти последние продолжали считать Бога чем-то внеположным себе. Кем-то таким, кто страстно мечтает прижать к своей груди каждого ленивого тупицу, дать ему покой и блаженство. Они не хотели, а может, и не могли уяснить себе, что никто ничего за них не сделает, что им придется самим прилагать усилия — и что все их беды и невзгоды суть дело их собственных рук.

Майк безнадежно покачал головой.

— Число моих неудач настолько превосходит число успехов, что поневоле возникает вопрос, а не покажет ли гроканье во всей полноте, что я встал на ложный путь — что эта раса должна быть разобщенной, что люди должны ненавидеть друг друга, быть несчастными, постоянно воевать, и не только с другими людьми, но и с самими собой, для того чтобы удалять из своих рядов слабейших, без чего не может существовать ни одна раса. Ответь мне на этот вопрос, Отец. Ты должен мне сказать.

— Майк, да какого хрена ты уверовал в мою непогрешимость!

— Возможно, ты в чем-то и ошибаешься. Но до сих пор ты отвечал на все мои вопросы — и каждый раз гроканье в полноте показывало, что ты говорил верно.

— Кой черт, я совсем не хочу, чтобы ты меня обожествлял! Но я, сынок, вижу одно важное обстоятельство. Ты упорно убеждаешь всех и каждого не спешить — «ждание преполнит», так это у тебя называется.

— Да, это правда.

— А теперь ты нарушаешь свое собственное правило. Ты чуть-чуть подождал — если по марсианским меркам, то прошло совсем пустячное время — и тут же готов выбросить полотенце на ринг. Ты доказал, что твоя система работает для маленькой группы — я с радостью это засвидетельствую, потому что никогда еще не видел таких счастливых, здоровых, веселых людей. Если учесть, как мало времени ты потратил, этого более чем достаточно. Вот когда у тебя будет народу раз этак в тысячу больше, и все они будут трудиться, все будут счастливы, и ни в ком не будет ни капли ревности, — вот тогда приходи. И мы поболтаем. По-моему, это честно.

— Ты говоришь правильно, Отец.

— Я еще не кончил. Ты тут дергаешься, что девяносто девять из ста срывались с твоего крючка, спешишь сделать вывод, что люди не могут существовать без своих теперешних пороков, что это такая прополка, иначе грядка зарастет сорняками. Но кой черт, ты же сам занимался прополкой — точнее говоря, ее осуществляли те самые олухи, не прислушиваясь к твоим словам. Ты собирался упразднить деньги и собственность?

— Нет, ни в коем случае! Внутри Гнезда они нам не нужны, однако…

— Как и в любой дружной семье. Но снаружи они нужны всем, чтобы строить отношения с другими людьми. И наши братья отнюдь не витают в облаках — Сэм говорил мне, что они стали страсть какими ухватистыми по части денег. Это правда?

— Да, да. Если ты грокаешь, делать деньги проще простого.

— Похоже, ты добавил новую заповедь блаженства: «Блаженны богатые духом, ибо они зашибут деньгу». Ну а как отличаются наши братья в других областях? Лучше или хуже среднего?

— Лучше, конечно же лучше. Понимаешь, Джубал, у нас ведь не вера, а метод эффективного осуществления любых действий.

— Вот ты и ответил на свой вопрос. Если все, сказанное тобою, верно, — ты заметь, я ни о чем не сужу, я просто спрашиваю, а ты отвечаешь, — то конкуренция не то что не устраняется, а принимает невиданную прежде остроту. Если хоть одна десятая процента населения способна воспринять благую весть, тебе всего-то и нужно, что показать им, — и через сколько-то там поколений глупые благополучно вымрут, а твои последователи наследуют Землю. И тогда — через тысячу или там десять тысяч лет — будет самое время погнать их на какое-нибудь новое препятствие, чтобы не обленились. И ты не падай духом, что пока что тебе удалось слепить всего лишь крошечную горстку ангелов. Я никак не ожидал, что у тебя хоть с кем-то получится. Я думал, что все это твое священничество — беспросветная глупость.

Майкл вздохнул и улыбнулся:

— Я уже начинал бояться, что… я беспокоился, не подвел ли я своих братьев.

— Мне до сих пор жаль, что ты не назвал свою церковь как-нибудь повеселее — ну, скажем, «Церковь Всех Коров» или «Церковь Будь Здоров». Но не в названии дело. Если у тебя есть истина, ты можешь ее продемонстрировать. Разговоры не доказывают ровно ничего. Людям нужно увидеть.

Майкл замер, его веки упали, лицо утратило всякое выражение. Джубал клял себя последними словами за длинный язык — наболтал всякой ерунды и загнал несчастного мальчонку в глубокий транс.

Но через несколько минут глаза Майкла открылись, он вздохнул и весело улыбнулся:

— Вот теперь, Отец, ты мне все объяснил. Я готов им показать, прямо сейчас — я грокаю во всей полноте. — Человек с Марса встал. — Ждание закончилось.

Насколько мог судить Джубал, в этой комнате собралось все Гнездо. На экране огромного стереовизора была площадка перед входом в гостиницу; немногочисленные полицейские без особого успеха сдерживали густую, распаленную толпу. Лицо Майкла светилось спокойной, умиротворенной радостью.

— Они пришли. Теперь наступила полнота.

Ликующее предвкушение, еще вчера замеченное Джубалом, достигло почти невыносимой остроты, хотя никто из братьев не выказывал внешних признаков возбуждения.

— Да, милый, — кивнула Джилл, — лохов собралось немерено.

— Самое время для чеса, — добавила Пэтти.

— Для такого случая я, пожалуй, переоденусь, — заметил Майкл. — Пэтти, в этой ночлежке есть что-нибудь из моего тряпья?

— Сейчас, Майк.

— Сынок, — встревожился Джубал, — эти люди кажутся мне опасными. Ты уверен, что сейчас подходящий момент для общения с ними?

— Конечно, — улыбнулся Майкл. — Они пришли посмотреть на меня, и сейчас я к ним выйду. — Тем временем доставленная Пэтти одежда сама собой на него одевалась; несколько женщин пытались поучаствовать в процессе, однако их помощь была явно излишней. — Эта профессия налагает определенные обязанности: артист должен выходить на всеобщее обозрение, демонстрировать публике, на что он способен. Грокаешь? Лохи его ждут.