Тут они снова в ор: да что это ты такое, господарь, говоришь, мы здесь разве при чем, здесь только один Цмок при чем! Он, Цмок, Сымонье погубил, он и князей и все панство пожрал!

А я: а может, и не Цмок! Кто его там видел?!

Они: Цмок, а кому еще!

А я: а может, это они сами! Сымонье — остров рукодельный, насыпной и, значит, ненадежный. Там если бочку пороха рвануть, так, может, все и развалится. И развалилось! А Цмока уже после приплели.

Они: а гайдуки!

Я: а что гайдуки!

Они: а гайдуки свидетели! Гришка Малый и Сенька Цвик, они оба на свои глаза все это видели, они готовы на Статуте присягнуть!

А я: от гайдуков присяг не принимаем. Да и мало ли что им могло спьяну привидеться! Да еще в такую ночь — в непроглядную! Так что, сами понимаете, панове, ваше дело очень скользкое и ненадежное, тут еще много чего нужно разъяснить да обдумать. Мало того, я пока даже вообще ничего не готов вам ответить. Так что сделаем так: вот сейчас мои писарчуки протокол набело перепишут, пан Мацей его просмотрит и где надо выправит, а уже после я его перечитаю, все ваши речи, мысли, думы еще раз обдумаю и, глядишь, какой- нибудь ответ да и придумаю. Так что вы, поважаные паны, идите пока во дворе отдохните да поостыньте, а вечером мы опять здесь сойдемся, и я вам объявлю свое решение. А пока что бывайте здоровы, Панове, до вечера.

Встали они, потолкались, пошумели и ушли. И это очень хорошо, потому что сразу нельзя никому ничего отвечать, сразу всякий ждет всего. А во второй раз, поостыв да потомившись, всякий становится сговорчивей. Так было и тогда — мы вечером опять сошлись, и я им объявляю: ввиду того, что это дело очень важное, постановляю вынести вопрос о Цмоке на Высокий Сойм и выделить на это целый день! Панам это понравилось, они ушли довольные. И я был доволен, не скрою. Потому что знал: я их теперь до самого Сойма крепко занял, теперь не будут они мне голову морочить, есть у меня теперь немного передышки.

И точно, стало им не до меня. Зачухались они, забегали то в канцелярию, то к маршалку, то ко всяким борзописцам, мастерам по составлению речей, то просто к тем панам, которые уже начали съезжаться на Сойм, и стали их кормить, поить, подарками задаривать да уговаривать, чтобы они, эти вновь прибывшие паны, их на Сойме поддержали. Хорошее дело. Но не все так просто в этой жизни получается. Потому что, во-первых, они, эти сторонние паны, не такие уже дурни, чтобы сразу соглашаться, им интересно свои голоса подороже продать, вот они с согласием и не спешили. А во-вторых, они же сюда не сами по себе, а со своих малых поветовых соймов прибыли, им там ведь тоже какие-то наказы дали, им теперь надо эти наказы отстаивать, их же потом, по возвращении в поветы, за них строго спросят. Ну а в-третьих, это уж как всегда: одно и то же дело кому-то бывает на горе, а кому-то и в радость. Так было и тут: немало приезжало и таких, которые были очень рады тому, что в Сымонье случилось. А что!

У каждого свой интерес, каждый перво-наперво сам под себя загребает. И это нормально.

А я загребай под державу! Вот какова она, великокняжеская доля. Как будто я на этом свете как волк-одинец, как будто нет у меня никого, о ком бы было мне побеспокоиться.

Так будто бы и вправду нет! Великий крайский марашлок пришел, принес мне роспись депутатов, я посмотрел — и точно, нет там моего Петра, не выбрали они его в его повете. Да, знаю, он того и не хотел, и не просил. Он, может, вообще на поветовый сойм не ездил. А сюда, в Глебск, и подавно не собирается. Наплевал на родного отца! Неинтересен ему я. Ну так хотя бы съездил мать свою проведать или ну хотя бы на сестрицу посмотреть. Да ей уже семнадцать лет, вон, погляди, какая она красавица — яблочко! Ее уже замуж пора выдавать, Петр, задумайся!..

Но только я один о ней и думаю. И вот что первым делом думаю: а кто ее, такую бесприданницу, возьмет?! Петр, он, я знаю, жаден, много за ней не даст: ну деревню, ну две. А я и этого не наскребу. Ох-хо, грехи мои! Нет у меня почти что ничего, за почти что двадцать лет господаревой службы так толком ничего и не собрал. А как тут соберешь, когда за каждым твоим шагом по сорок — по полсотни глаз всегда зорко смотрит?! Ну, если и собрал, так это только самую малость. Вот и получается, что не нужна здесь никому великокняжеская дочь, вот каковы у нас теперь порядки, вот какие гадкие законы.

А прежде они были ого-го! Вот тогда и было справедливо — за труды нам всегда воздавалось. По тогдашним, по древним разумным законам, я хоть бы сейчас лег да и помер! Потому что я тогда бы знал: моя дочь не пропадет, она теперь богатая невеста, вся наша держава, весь наш Край — это ее приданое, и налетела уже туча женихов, и наших, и чужинцев, и царцев, и крунцев, сиди выбирай! И она выбрала бы, о, у ней вкус есть, и сама она как наливное яблочко. А Петр еж ежом, и ему ничего от меня, а ей все, и быть ей Великой княгиней, вот так! И это очень просто сделать: сперва две трети депутатов подкупить, после внести на обсуждение поправку, проголосовать, а после…

Га! Вот до чего я тогда размечтался! Ну да у кого девки на выданье, тот легко меня поймет…

Да и не размечтался я, а просто строил планы. И я когда-нибудь, может уже даже в следующем году, их и выполню. А в этом пока что никак не выходит, Цмок сильно мешает. Да и опять же, Сойм тогда был уже прямо на носу. И понаехало тогда их туча, все приехали. Обычно меньше их ездит, экономят они. А тут приперлись все, как воронье слетелись. И вот теперь пойди ты догадайся, что у кого из них на уме, кто за что и как проголосует, кому и сколько нужно дать, чтобы он тебя услышал, чтобы не записывал в проект повестки заседаний ненужных вопросов, а нужные чтоб записал. И, главное, пойди узнай, доведайся, нет ли у кого из них какой вредной секретной затеи. Во где деньки горячие настали, охо-хо! И самому не походить, не выведать — самому мне ходить неприлично. И не всякого к себе можно позвать — это опять же, они говорят, неприлично. Это они так решили. Ага! Мне, дай им только волю, они все неприличным сделают, все запретят, проголосуют десять раз единогласно! А сами, сволочи, приехали и пьют как свиньи, пляшут как козлы, потом как…

Ладно, ладно! Вы сами не хуже моего знаете, что в нашем славном Глебске в такие дни творится. А я, Великий князь, смотри на это все и делай вид, что ничего не замечаешь.

Ну я и делал вид. И еще дело делал, кого надо слушал, кому надо говорил, дачи давал, привелеи сулил. А один раз был даже у Сцяпана. Ат, тот Сцяпан! Я, говорил, ваша великость, уже все тебе сказал: сиди молчи.

А будут приставать, скажи: Цмок — это стихийной явление, против явлений выступать нельзя, а посему…

Нет, с ним каши не сваришь! Я плюнул, ушел. Пришел к Стремке-судье. А этот вообще на этот раз ничего мне говорить не стал, только одно: ты, говорит, ваша великость, не имел права меня, родовитого пана, хватать без суда, это беззаконие! А если, говорит, даже и схватил, так сразу должен был предъявить мне обвинения. Э, говорю, обвинения! Да я их сколько хочешь тебе предъявлю. Вот хотя бы обвиню тебя в служебном недосмотре. Почему, скажу, в твоем повете такие безобразия творятся? Значит, скажу, плохо смотришь, пан судья! А может, и того хуже: дачи от Цмока берешь, покрываешь его! Он, Стремка, сразу в крик: какие дачи, он же зверь! Э, говорю, как ты запел! А что еще вчера мне говорил: что, может, он не зверь, а человек двуликий, ну, говорил такое, а? Он молчит. Вот то-то же, я говорю, сейчас отдам тебя под свой Великокняжий суд, а судей подкуплю, и посадят они тебя на кол — между прочим, строго по закону! Так что, может, лучше, говорю, здесь у меня посидишь? Да посмотри, как ты сидишь — на коврах! А чем ты кормишься? Да тебе же носят с моего стола! А спишь на лебяжьих перинах! У тебя дома есть лебяжья перина? Нет, отвечает этот Стремка, у меня лебяжьих перин нет, я честный и неподкупный судья, я дач не беру. Вот только это, говорю, мне в тебе и нравится, а все остальное в тебе — дурь собачья.