Но не достали, ни тот и ни этот. А было вот как: Цмок ка-ак маханул! Борис ка-ак прикрылся! Гром! Молния! И разлетелась его булава на куски. Борис стоит, шатается. Цмок свою булаву опустил, говорит:

— Ну что, видал, чья взяла? А теперь кланяйся мне!

— Э, нет! — отвечает Борис. — Как булава теперь только одна, так и хозяин должен быть только один. Давай на саблях!

— А давай!

Цмок отбросил булаву, покатилась она, загудела. Потом они выхватили сабли. Сошлись, размахнулись…

Цмок ш-шах! — и разрубил Борисову саблю напополам! А потом еще ш-шах! — и самого Бориса тоже пополам!

Упал Борис, наш господарь, кровью залился. Я стою. Цмок ко мне поворачивается, говорит:

— Ну что, пан бывший судья, все у нас было по закону?

Я молчу. Ох, страшно мне было! Потом все же говорю:

— Нет, пан Цмок, не по закону.

Он аж почернел! Заревел:

— Ты что это такое мелешь, дурень?!

А я:

— Я, поважаный, не мелю, а утверждаю, что это был не честный двубой, а подлое убийство. Потому что ты одолел его не своей силой, своей ловкостью, а посредством обмана. Ты на него чары напустил, вот что!

Он засмеялся, говорит:

— Э! Ты вот куда загнул! Значит, ты и вправду дурень, пан Стремка. Чары — это и есть моя сила. А у него такой силы не было. И у тебя тоже нет. И у них у всех там, наверху, тоже нет такой силы. Так кто тогда в Крае хозяин? Отвечай! Я тебя спрашиваю!

А я молчу. А что! Борис не отвечал, Борис не кланялся. А я что, быдло, что ли? Стою, как будто шомпол проглотил. Тогда Цмок злобно засмеялся, саблей на меня замахнулся, потом ка-ак шахнет!..

И убил бы он меня, чего и говорить. Но тут меня сзади ка-ак схватят, ка-ак рванут на себя! Я и полетел назад, наверх, во тьму, в этот угар, в эту нору и в этот метан, в тесноту, в душегубку! Летел, летел!..

Все, потерял сознание…

Сколько я тогда был без сознания, этого никто не знает. А очнулся я уже утром, было светло…

Но это светло я не сразу увидел, а сперва опять лежал с закрытыми глазами, хлестали меня по щекам, трясли как грушу, водой обливали и снова трясли. Потом вдруг слышу — Демьян говорит:

— Околел.

Тут мои глаза сразу сами собой открылись. Смотрю: точно, это Демьян надо мной. А рядом с ним еще какие- то хлопы и хлопцы. Бунтовщики! А я лежу под старой олешиной, возле Цмоковой норы. Хлопов вокруг много, а панов ни одного. Э, думаю, вот оно что, вот чего кукушка накуковала! Но ничего пока не говорю, лежу, молчу. Тогда Демьян говорит:

— А ты, пан, далеко забрался. На сто саженей, если мерить по веревке. И что ты там видел?

Но я первым делом сам спрашиваю:

— Где господарь?

— А где ему быть?

— Он был вместе со мной, — говорю. — Там же было две веревки.

— Да, — кивает Демьян, — было две. Только на одной был ты, был далеко, на ста саженях. А вторую тут, совсем рядом, неглубоко, кто-то ножом обрезал.

— Кто?

— А я почем знаю! А у ваших спрашивать теперь уже не у кого. Мы их тут всех замесили.

— Ночью?

— Да, ночью. Как котят. Всю вашу панско-подпанскую нечисть! А тебе повезло. Мы твою веревку уже только наутро заметили, когда задор уже прошел. Так, говоришь, до Цмока лазил, пан судья? И что ты там увидел?

Я подумал, подумал… И рассказал ему все, как оно было, без утайки. Громко рассказывал, чтобы всем было слышно. А что! А промолчи я тогда, а они потом меня убей, и тогда бы никто никогда не узнал, как Борис уходил. А так, глядишь, не только они, но и наше панство рано или поздно об этом дознается, тогда Борисовым будет почет, а Борис о Борисовых больше всего и беспокоился, даже хоругвь целовал. Я хлопам и об этом тоже рассказал. Потом спросил:

— А где великая хоругвь?

— В дрыгве, где же еще ей быть! — злобно ответил Демьян. — А сейчас и ты там будешь. Зачем нам набрехал, собака?! Что, думаешь, я так тебе и поверю, будто Цмок хотел с Бориской снюхаться, хотел ему весь Край отдать? Брехня это! Цмок не за вас, а за нас! Цмок его заманил и убил, вот как это было, понял?! Скажи, что понял, ну! Скажи, что так оно и было! Ну! Гад, не молчи!

Я лежу и ухом не веду. Он тогда подскочил, схватил лопату…

Ат, что за лопата! Я такой нигде не видел: огнем горит, кровь с нее капает! Жуть! А он еще орет:

— Скажи, как я сказал! А не то разрублю пополам, как червя!

— Руби, — я говорю. — Но все равно как оно было, так оно и есть.

Он тогда…

Ф-фу, пронесло! Он тогда лопату опустил и вдруг как засмеется! Потом говорит:

— Братки, кого мы слушаем?! Да этот гад, он, может, вообще Цмока не видел! Он, может, там, в норе, угорел, вот ему всякое и намерещилось. А мы с ним спорим, га! Так было, нет? — и смотрит на меня.

Я ничего ему не отвечаю, я думаю. Я же знаю, что иной раз лучше помолчать и подумать, а зато потом уже как сказать, так сказать — сразу вдвое! Вот я и молчу.

Это ему сподобилось. Он говорит им всем:

— Во, видали, братки, этот гад опять обомлел. Надышался, я же говорил!

Потом опять ко мне:

— Ну что, уже очухался? Тогда давай вставай, я тебя до дому доведу.

— Куда это?

— Как куда? В Зыбчицы. Мне с тобой сегодня по дороге. Я тоже туда. И все мои хлопцы туда. Как раз к твоей Марыльке на обед поспеем. Собака, вставай!

Тут он как рванет меня за веревку, так я чуть не задохся, подскочил. Они смеются, быдло. Я молчу. Они задудели в рога и пошли, меня повели.

Иду я на Зыбчицы, иду без шапки и без сабли, зато на веревке, и думаю: Боже, спаси и сохрани, пришли кого-нибудь на помощь! Их же вон сколько, полпущи, порубят они Зыбчицы! Боже, Боже, дальше думаю, зачем ты меня Цмоку не отдал?! Да лучше бы я там, в норе, сдох как последняя собака, чем видеть, как они в Зыбчицы войдут!

А Демьян, он рядом шел:

— Ты чего там шепчешь, гад? Чары творишь?

— Нет, — отвечаю, — ничего я не творю. Я пану Богу о себе рассказываю.

— А, — говорит, — рассказывай, рассказывай. А вот как к Зыбчицам придем, тогда ты будешь рассказывать то, чему я тебя научу.

— Чему?

— Там узнаешь.

— А если я не стану говорить?

— Скажешь как миленький. Марыльку пожалеешь, вот и скажешь. Или нет?

Ничего я ему на это не ответил. Гадко мне стало, душно, зябко. Иду и думаю: Боже, мой Боже, напусти на меня волколака, вот прямо сейчас напусти, пусть он меня сожрет, как пана Юзафа сожрал. Говорят, что сожрал. Или нет?

Когда мне только-только исполнилось семь лет, отец приехал из Глебска и привез мне оттуда саблю. Настоящую! Правда, коротенькую, детскую. Зато очень острую. Как я тогда обрадовался!

— Га! — закричал я. — Ш-шах! Разом! Махнул туда, махнул сюда — и зацепил кувшин, который стоял на столе. Кувшин разбился, молоко разлилось. Мать закричала:

— Юзаф, дурень! Вот я тебе сейчас!

Но отец за меня заступился:

— Не трогай малого! Он настоящий пан! Бей, Юзаф, молоко. Паны его не пьют. Паны пьют только вино и горелку!

Мать на него:

— Ат, старый дурень! Ты чему дитенка учишь?!

А он:

— Поважаным манерам, вот чему. Видала, как он ловко рубит?! Моя рука! Айда, Юзаф, во двор.

Пошли мы с ним во двор, там рубили лопухи, отец показывал, как правильно делать замах, как наступать, как защищаться. Это дело нам обоим было до сподобы. Как только у отца выдавалась свободная минута, он учил меня биться на саблях. Сперва у меня была детская сабля, потом, когда я подрос, настоящая. А потом, когда мне стукнуло пятнадцать, он взял меня в первый

наезд, на Пацукевичей. Добро мы тогда на них наехали, мать после говорила:

— Дурень дурнем, а какой удачливый!

С того и пошло и поехало. Был я и за Харонусом, и в Златоградье, и в Чужинье, и везде. Иначе говоря, я с той поры всегда был при сабле и думал, что уже никогда, до самой смерти, с ней не расстанусь.

Да вот не угадал! Я еще жив, а вот уже без сабли. Не дала мне Анелька ни сабли, ни даже аркебуза, а дала только один золотой чистый талер, сказала, что он мне поможет, чтоб я его Цмоку отдал, откупился. Смешная она у меня! Но не стал я с ней спорить, пошел — без сабли. Пан без сабли разве пан?! Так а я разве пан? Я, вообще, разве еще человек? Да я уже почти что нелюдь, волколак. Вот только солнце спрячется, только луна покажется — а она в эту ночь будет круглая, полная, — так я сразу завою по-волчьи, заною, подпрыгну, через себя перевернусь — и стану перевертнем, волколаком, Цмоковым хлопом. А хлопу сабля не положена. Вот и иду я без сабли, давно уже иду, скоро уже начнет смеркаться, а его дудочки не слышно. Какой еще дудочки? Цмоковой. Анелька верит, будто Цмок и вправду ходит по пуще и играет на дудочке, он будто бы всегда ходит и всегда играет, просто мы его не слышим.