Да и сам второй день заседаний прошел очень гладко — о диком льне договорились, была сгода оставить все, как было прежде, то есть старины не нарушать. И о сборах в казну тоже было решено ничего не изменять. А вот охоту на мелкого зверя решили на две недели ограничить в сроках, мол, народу и того будет достаточно. И также привелеи городам малость урезали. Для их же, говорили, пользы, пусть больше стараются, а не живут на привозном. Этим второй день закончился. Потом опять пошли в закусочную залу, и опять там Алена блистала. А вечером опять паны рубились.

Третий день тоже был простой — они спорили о межевом делении, где кому что принадлежит, кто у кого чего оттяпал, межу перенес. Ох, было тогда у них крику! И как только тогда стекла из окон не повылетали! А мне до всего этого и дела не было. Я сидел себе, молчал и набирался сил перед четвертым, решительным днем. А Алена как всегда сверкала, а паны промеж собой рубились.

Но вот пришел четвертый день. Заседание, как это и положено, открыл пан Талала. Сказал: сегодня у нас только один вопрос, про Цмока, про его зверскую расправу над ясновельможными князьями и преданными им панами, общим числом даже страшно назвать, докладчик пан Деркач. Этот Деркач, Мартынов дядя по кудели, выходит и пошел, пошел чесать, гневно, подробно, увлекательно. Долго чесал, не меньше часа, все Цмоку припомнил, мне тоже немало досталось, потом говорит: так что, Панове депутаты, что это за власть у нас такая, которая нас на нашей же земле не может оградить от злодейства? И сразу ко мне: что ты на это скажешь, господарь? Я усмехнулся, говорю (даже вставать тогда не стал, сидя ответил), что мне говорить еще рано, потому что это дело весьма сложное, тут никакого решения сразу не примешь, нужно еще обсудить. И смотрю на них, жду.

И дождался! Встает мой самый верный человек, великий крайский канцлер пан Язэп Шопа, и, обращаясь к пану Деркачу, спрашивает: а свидетели того злодейства есть? Пан Деркач смутился, говорит: есть, два Сымонских гайдука, Сенька и Гришка. На такое заявление пан Шопа только головой покачал и сказал, что выслушивать каких-то простых хлопов — это для Высокого Сойма весьма оскорбительно, так, великий писарь, или нет? Великий крайский писарь пан Вужака подтвердил, что это так, и глянул на меня, я ему подмигнул, он и сказал: поважаное панство, да что мы, неужели без хлопов не справимся, что мы, только сегодня в первый раз про Цмока слышим, разве нам про Цмока нечего подумать и сказать, давайте, поважаные паны, кто желает, записывайтесь для выступления в прениях, всех запишу, потому как только в прениях, в трудах, настоящие законы и рождаются.

О, что тут началось! Кинулись они записываться, после стали выступать — и тогда такое понесли, сякое-растакое, что только удивляться успевай! Потому что чего они тогда только не вспомнили, чего они тогда только не предложили! А начнут голосовать — не голосуется. А времечко идет, а мне только того и надо! Смотрю, уже пять пополудни прокурантило, вот, думаю, осталось всего один час просидеть, протерпеть, и время выйдет, Сойм закроется, а решения они так и не примут, потому что вон еще сколько выступающих записано!

Но тут, правда, и они сообразили, что к чему. Стал пан Деркач на них орать, вроде того, вы что, Панове, белены объелись, сейчас Сойм кончится, а мы так ничего и не решим, кончаем прения, давай пусть господарь нам отвечает, а мы еще потом наговоримся, после Сойма! Да только куда там! И этот рвется выступить, и этот, и этих еще вон сколько, и разве их унять, они же таковы, что каждый из них думает, что только он один и знает, как это дело решить, вот он сейчас выйдет и скажет — и все сразу решится, а остальные все — дурные дурни. Вот, кстати, что у нас в Крае главное — не своевольная вольница, а то, что каждый себя самым умным считает, а всех остальных дурнями. А на самом же деле все они здесь дурни. Вот теперь эти дурни и рвутся говорить — и говорят и говорят, а времечко бежит, и Сойм уже вот- вот закончится, а я сижу себе и только руки в душе потираю. А наяву я серьезный такой, озабоченный, это им, я знаю, очень нравится. А Деркач весь белый, весь трясется, срамит панов…

И досрамил! Закончил-таки прения. Пан великий крайский маршалок дал ему слово. Он, этот Деркач, на часы покосился, видит, осталось десять минут до шести, еще сильнее побелел и быстро, кратко говорит: а ты, ваша великость, как теперь, после всех прений-выступлений видишь это дело, как думаешь его решать? Я тогда уже встаю и говорю примерно так: дело это действительно очень сложное и запутанное, не зря поважаные паны депутаты так долго его обсуждали и так и не дообсудили, да это и правильно, потому что здесь сгоряча рубить нельзя, особенно если учитывать то, о чем здесь пока еще никто ни слова не сказал, а именно: Цмок — это кто: он зверь или он человек?

Вот так я им сказал! Они аж ахнули! А я…

Я чуб пригладил, усы подкрутил и дальше говорю: если это зверь, то это одно дело, на зверя можно поохотиться, как многие из вас сегодня и предлагали, а можно сделать и другое, о чем сегодня тоже было много сказано. Ну а если, поважаное панство, сей Цмок и действительно есть человек, который, когда ему надо, тогда он в зверя обращается, тогда как с ним быть? На человека разве поохотишься? Нет. С человеком уже нужно воевать, а прежде чем воевать, с ним нужно провести переговоры, но если он на переговоры не идет, тогда как быть? Вот то-то же! И это, говорю, поважаное панство, еще только маленькая часть тех вопросов, которые меня беспокоят. Так что о каких тут моих ответах может сейчас идти речь, если я еще в своих вопросах как следует не смог разобраться. Да и вы, боюсь, тоже.

Вот так тогда я им сказал и сел. На часы покосился, вижу, осталось всего пять минут до шести, в шесть Сойм закроется, так что, думаю, ничего вы, Панове, уже не решите, не приговорите, хотя, с другой стороны, надо было мне еще подольше порассуждать, чтоб им еще меньше осталось…

И как в воду я тогда смотрел! Эх, надо было больше, да! А так опять этот Деркач взвивается и говорит: да, дело очень сложное, это ты, пан великий господарь, очень мудро указал, я в этом с тобой согласен целиком и полностью, и потому вот что я предлагаю: вот прямо здесь и сейчас образовать Высокую комиссию, в нее войдут вот ты, ты, ты, и ты (и пальцем указал, кто именно), и вы, эта комиссия, в самый кратчайший срок, выезжаете на место преступления и там с тем Цмоком разбираетесь по всей строгости наших законов, согласно Статуту. Что ты на это скажешь, господарь? Я усмехаюсь, говорю: на это моя сгода. Деркач к панам: а вы чего? Паны: и наша сгода тоже! Я еще шире улыбаюсь, думаю: ну, если что-нибудь захочешь загубить, так только собери на это «что-нибудь» комиссию. Ат, хорошо!..

Да только этот пан Деркач не унимается и дальше говорит: а так как это дело очень сложное, государственной важности, то верховным комиссаром нашей Высокой комиссии предлагаю выбрать нашего господаря, Панове, сгода? И они, эти собачьи дети, прокричали: сгода! Деркач сразу ко мне: а ты, великий господарь, что ты на это скажешь?

А я молчу. Ат, думаю, вот как оно порой бывает! И на часы смотрю — на них уже, вижу, совсем почти что ничего не осталось до шести, может, они прямо сейчас начнут курантить, а я могу пока молчать, я думаю, меня же только что спросили, тут надо подумать. Вот так! Вот я ответа в срок не дам — и Сойм, считай, сорвался, все они разъедутся несолоно хлебавши, и после будут говорить, и рожи при этом вот так вот кривить…

Нет, думаю, собачьи дети, не дождетесь! И говорю: и моя сгода тоже! Писарчуки, пишите мою волю!

И только я это сказал, часы пошли бить шесть, Сойм закончился. Эти все сразу вскочили, зашумели и уже без моего на то приглашения пошли в закусочную залу. А я сижу и думаю, кто я теперь — Великий князь, или верховный комиссар, или просто распоследний дурень?!

Сам я, конечно, на Высоком Сойме не был, никто меня туда не выбирал, никто потом туда не допускал. Это потом уже, назавтра после окончания всех заседаний, Великий князь мне подробно все рассказал, страшно при этом гневаясь. А чего было гневаться? Вот если бы он на себе волосы рвал, тогда бы я его такое поведение одобрил, тогда бы это было правильно. А так он вначале моего доброго совета не послушался, а после орет, как в корчме. Я что ему советовал? А то, что, ваша великость, держитесь от Цмока как можно подальше и всем другим велите делать то же самое, под страхом смерти запретите причинять Цмоку какой-либо вред. А что получилось? Создали комиссию, а его над ней комиссаром назначили. И теперь ехать ему в Зыбчицы и там не сносить головы. И он после всего этого — пьяный, конечно, он такой ко мне уже пришел — еще спрашивает, дурень он или нет. Я промолчал, потому что учить пьяного — это дело абсолютно бесперспективное. Я только сказал ему, что мне теперь нужно побыть одному и хорошенько обо всем подумать. Ясь его до двери проводил, он ушел. Мы закрылись, и я сел к столу думать.