Га, думаю, Панове, не дождетесь! Никуда я поворачивать не стану, а пятиться тем более — Великий князь не рак. А пойду я прямиком на старые вырубки и, как домовик мне и предсказывал, там честно сложу свою голову. Тогда и мне позору не будет, и моей Нюре будет пенсион — пожизненно, то есть это нам обоим выгодно, и Алене тоже, и Петру. А если так…

Я резко встал и говорю: ну что, панове, посидели и пора честь знать, завтра рано встаем, идем на Зыбчицы, а после сразу на Сымонье, к Цмоковой норе! Сказал, пошел и лег, Рыгор мне мягко постелил, я притворился, будто крепко сплю, а на самом деле опять была не ночь, а дрянь.

Но господарь на то и господарь — утром проснулся и сразу побрился, после поел за четверых, а после булаву, как хворостину, на плечо, встал под великую хоругвь, дал отмашку — и мы пошли. Давно уже идем. Я иду как ни в чем не бывало, мне, чувствую, даже легко. Это небось оттого, что я знаю, куда я иду, знаю я и то, что там меня ждет, я также знаю — будет Нюре добрый пенсион как вдове убитого при исполнении. Это к тому же еще и почетно. Но каково им, всем остальным — Репе, Драпчику и прочим? Они зачем идут? По своей воле! Вот дурни!

Раньше у нас все было просто: были простые люди и были паны. Простые люди от зари до зари спину гнули, ноги били и руки мозолили, а паны над ними как хотели измывались. А теперь у нас все не так. Почти что все. Потому что не могу сказать, будто теперь паны на нас, простых людей, спину гнут. Да и сколько их, тех панских спин, — на всех на нас не хватит. Но зато они теперь над нами не измываются, тут теперь как раз все наоборот! А кто все это так поставил? Я, тот, который раньше был Демьян Один-за-Четверых, а теперь Демьян Один-за-Всех!

Но брехать не буду, не сразу и даже не скоро у меня такое получилось. А было это вот как, начиналось вот с чего. Анжинер меня попутал, Якуб подсобил, рубанул я того анжинера заговоренной лопатой — и анжинеру хоть бы хны, а зато пану князю Сымону смерть пришла: сидел он у себя в палаце, пил горелку, как вдруг его ш-шах! — и напополам развалило. Вот где его моя лопата достала! Но я ж того не знал, он у себя в палаце, а я стою посреди пущи, анжинер, живой и невредимый, сбежал, а меня мои же хлопцы-грабари обступили и говорят: а, ты с нечистым снюхался, чары творишь! И скопом на меня! Замесили бы насмерть!.. Когда бы тот же анжинер за меня не вступился, не утопил бы их в дрыгве, а меня в живых оставил. Оставил — и опять нырь в дрыгву, и нет его. Я стою один, не знаю, что и делать. Но не канаву же копать! Пошел я, дурень, до палаца, думал князю сказать, что раз тут такие дивные дела деются, то я больше на него не работник.

Но пан Бог меня от этого остановил — подослал мне навстречу Старого Савося из Клюковки, тот мне и рассказал, что в палаце с паном князем приключилось и что за это приключение Якуб уже без головы, а теперь и меня то же самое ждет. Га, думаю, собаки, не дождетесь! Повернулся и пошел к себе домой. Быстро, как только мог, пошел.

Прихожу — конечно, ночью, — тихо, как вор, в хату вхожу…

Но моя сразу вскинулась, увидела меня — и обомлела! Сидит на лежанке, слова сказать не может, только малых от меня закрывает. Я тогда ей говорю:

— Дурная, ты чего?! Своего не признала? Демьян, я это, — говорю. — Живой и не ведьмак, не бойся, я вас не трону.

Она опять молчит, не верит. Я тогда плюнул со зла, вышел в сени, вернулся с гляком браги, там еще взял свиной кумпяк, сел к столу и говорю:

— Где келихи? Где нож?

Только тогда она поверила, что это я пришел, соскочила с лежанки, кинулась ко мне и ну обниматься да ластиться! Ну, баба есть баба! Потом скоро опомнилась, взяла этот кумпяк, достала келихи, и хлеба тоже, и луку, и соли. Носит все это, режет, накрывает… но ничего не говорит, только на меня скоро поглядывает. А наши малые крепко спят. Их у нас пятеро: еще один малый Демьян и четверо девок. Спят — это, я думаю, добро, потому что бабу еще можно запугать, на ум поставить, а что малые?! Завтра же всем разболтают, кто к ним ночью приходил! Вот мы с моей и тишимся, огня не зажигаем, это же понятно.

А вот моя все собрала, накрыла, тоже села. Я наливаю на слух: себе восемь, ей четыре буля, со свиданьицем, чокнулись, и только пригубили…

Кто-то стук-грук в окно. Я допил, утерся, выглянул…

Ат! Войт Максим стоит.

— Демьян, это ты?

— Нет, — говорю, — не я. Га! Чего надо? Уже вынюхал?!

А Максим:

— Борони меня Бог! Ничего я не нюхал. Это дед Бурак сказал, что ты этой ночью придешь. Вот я и глянул.

Дед Бурак! А я о нем совсем забыл! Говорю:

— А где он сейчас?

— А где ему еще быть? У себя на печи.

— Веди его сюда!

Максим ушел. Мы сидим, ждем. Дед Бурак — это у нас в деревне самый главный человек. Что Максим! Сегодня он над нами войт, а завтра придут гайдуки, положат Максима на лавку, дадут ему двадцать пять горячих, потом пинком ему под зад — и он уже никто. А деда Бурака только попробуй тронь! Его даже сам покойный пан князь Сымон, земля ему колом, и тот никогда не трогал. А тронул бы, так посмотрел бы я тогда на него! Вот опять же покойный Якуб-каштелян, и ему тоже колом земля, раз на деда косо посмотрел — и потом икал недели две, может, три, пока опять к нам не приехал и деду не поклонился. А тот говорит:

— На, Якубка, выпей вот этой водицы, она на куриных какешках настояна, выпьешь — и сразу все пропадет.

И что вы думаете? Выпил наш Якубка, даже не поморщился, и с того дня до самой своей смерти уже больше не икал. Но это что! Дед Бурак и не такое может. Вот за ним я тогда и послал, потому что подумал: вот кому я все, что со мной было, расскажу, вот кто меня на ум поставит!

И он поставил, да. Но сначала было так. Пришел Максим, привел с собой деда Бурака, а с ними еще были наши: Трахим Как-Земля, Ахрем Рыло и Юзик Досточка. Трахим с собой принес, Юзик тоже, они понимают. А Рыло так пришел, с пустыми руками. Зато после жрал в три горла, меня почти что и не слушал, собака.

Только я не для него рассказывал — я рассказывал для деда. Деда я встретил как родного, на пороге, под руки взял, посадил в красном углу, первый келих — ему, лучшие куски — ему, все ему да ему, на него я и смотрел, когда рассказывал. Дед слушал внимательно, головой кивал, помалкивал. Потом, когда я уже все рассказал, он еще помолчал, в бороде поискал, а после говорит:

— Га, дивное дело, Демьяшка! На мой разум, тот твой анжинер — это и есть пан Цмок.

Наши так и охнули! А моя, та вообще трясется, как осина. Меня тоже мурашки пробрали, но я виду не подал, говорю:

— Так если то был Цмок, чего же он тогда меня не жрал? Я же пришел его берлогу высушить, я под нее канаву рыл! А он меня взял и живым отпустил. Разве это не диво?

— Нет, — отвечает дед Бурак, — не диво. Потому что разве Цмок не видел, что ты, Демьяшка, простой человек, подневольный, что ты Сымоновы приказы исполняешь? Это же не ты, Демьяшка, а это он, Сымон, хотел ему шкоды наделать. Вот Цмок его и поучил!

— А меня?

— А тебя он гайдукам оставил.

— Каким гайдукам?

— Сымонским. Они, чую, к нам уже почти доехали. Чую, только солнце встанет, и они уже будут здесь, будут тебя искать. Так что беги, Демьяшка, обратно в дрыгву, покуда они тебя не зацапали.

И войт:

— Беги, Демьян, ховайся, мы тебя не выдадим. Доброе ты дело сделал, старого нелюдя распотрошил, а теперь мы тебе добром отплатим — гайдукам на тебя не покажем!

И остальные наши, даже Рыло, говорят:

— Беги!

Одна моя молчит, только трясется. Я сижу, не встаю. Войт строго говорит:

— Демьян, гляди, уже светает. Спалят деревню гайдуки!

Тогда я встал, к лежанке подошел, спящих малых по головам погладил, после к моей подошел, обнял ее при всех, так и сяк поцеловал, говорю:

— Я буду в старой хованке. Пусть потом малой ко мне придет и принесет чего горячего перекусить.

Она кивает — принесет. Я тогда к образам повернулся, поклонился — и вышел из хаты и опять пошел в дрыгву, в нашу старую хованку.