Хованка у нас большая, на все наши шестнадцать дворов. И старая — она у нас еще с тех лет, когда наши деды сперва здесь с панами бились, после ходили на Глебск, а после опять здесь от панов ховались. С того давнего времени мы редко там бываем. В последний раз мы всей деревней там были тогда, когда у покойного князя Сымона, земля ему колом, жена померла, он тогда сильно разъярился, и все, у кого голова на плечах, старались ему лишний раз на глаза на попадаться. А так, по одному, чаще бываем: то не ту зверину подстрелишь, то не ту древину завалишь, то чем-нибудь еще не угодишь — и тогда беги, ховайся в хованки. А место там привольное, высокое, там чистый осинник, грибы, гадов мало.

Вот я пришел на те хованки, нашел нашу землянку, прибрал ее, натаскал свежих веток, устроил лежанку помягче, лег на рабочий правый бок, думал соснуть до полудня, покудова мой малой принесет поесть горячего…

А не спится мне, и все! Лежу, ворочаюсь. А если не ворочаюсь, тогда лежу и слушаю…

А слушать — это еще горше! Вот сперва слышу — прав был дед Бурак: явились гайдуки, их пятеро, все на конях. Шум по деревне, гвалт, кони храпят, свиньи визжат и все такое прочее. Потом малость стишилось. Это, думаю, они ко мне в хату зашли… А вот, слышу, вышли, мой Тузик аж зашелся орехом. Это, надо понимать, они пошли грабить подворье. Пусть, думаю, грабят, лишь бы людей не трогали… Но вот, слышу, добрались и до людей. Кого это? Вроде как Ахрема взялись сечь. За что его? А, за то, что мой сосед… Потом, слышу, дальше пошли. У Трахима, слышу, свинью режут…

Ну, и так дальше, и так дальше по деревне. Ничего такого особенного те гайдуки не вытворяют, а как всегда, когда они приходят. Такова она наша, простых людей, доля, думаю. Лежу, уши заткнул…

Не лежится! Сел, смотрю по сторонам. Вижу, в углу коса стоит. Ржавая. Но не такая коса, чтоб косить, а такая, с какими наши деды когда-то на Глебск ходили — она на манер пики перекована. А какая, я думаю, ржавая! Это непорядок. Встал я, взял ту косу, поискал нужный инструмент, стал ту косу в порядок приводить: сперва ржавчину сбил, после отклепал, после навел лезо. Стала добрая коса! И, из землянки смотрю, скоро полдень, скоро придет малой Демьян, принесет мне горячего, а то вон как кишки разыгрались, бурчат! А эти пускай себе грабят, нам к этому не привыкать, так думаю. А после вдруг…

Га, думаю, а почему это пусть грабят?! Кто они такие, чтоб над нами измываться? А мы им кто, быдло?! Нет, мы не быдло, мы люди, мы простые, как сама земля простая, мы от этой земли, это наша земля, а они не люди, а собаки княжьи — кости за ними подбирают, миски за ними вылизывают. А к нам приперлись как паны! А я, дурень, сижу как пень, молчу и все это терплю. Да и как я все это терплю, если я никогда ничего не боюсь, если я даже на самого анжинера не побоялся лопату поднять!..

Га, тьфу! Как только вспомнил я про того анжинера, так сразу стишился. Сам себе думаю: сиди, Демьян, молчи и никуда не суйся, вон какой на тебе грех — на анжинера замахнулся! А если этот анжинер и вправду есть сам Цмок, тогда как быть? Но зато если…

Га! Сижу и не знаю, что делать. А там, слышу, шуму все больше и больше. Сижу, зубы стиснул, молчу. Коса стоит в углу. Ат, добрая коса, прямо мне по руке!..

Тут прибегает мой малой, у него вдруг отчего-то глаз подбит, приносит мне горячего. Я про глаз ничего не сказал, а просто взялся перекусывать. Он стоит, смотрит на меня, помалкивает. После осмелел, стал спрашивать: кто такие гайдуки, почему они такие, как собаки, отчего они… Ат! Не хочу повторять: малому что, у малого разум короткий, он еще ничего не понимает, он может всякое спросить. А ты сиди и слушай! А каша колом в горле! А тут еще оттуда дымом потянуло, чую, мой хлев подпалили, собаки! Ат, тут мне кровь в голову! Ат, я совсем разъярился! Схватил косу, ш-шах! — из землянки выскочил! Бегу! Малой за мной не поспевает, кричит сзади, наполохался. А я бегу! Я на него не оглядываюсь! Бегу, коса наперевес! Дым над деревней! Ат! Огородом, огородом, после ш-шах! — через дрова перескочил, один из них как раз рядом стоял, козу из хлева выводил, я ш-шах! — его косой — и закосил! И на второго! Он бежать! Я за ним! Ш-шах! — по ногам закосил, после по шее ш-шах! Кровища! Я ору:

— Братки! Хватай этих собак! А не то разбегутся!

Га, братки! Никто за ворота не выскочил! Один я туда-сюда по деревне гонялся, один и косил!..

Пока всех пятерых не выкосил. Только тогда остановился, косу в траву отбросил, пот со лба утер. Стою, молчу. Молчу. Молчу…

Я, может быть, и по сегодняшний день бы молчал, если бы дед Бурак мне заговоренной воды не поднес. А так я ее только пригубил, и меня сразу отпустило. А я тогда был уже в своей хате, сидел за столом, наши вокруг меня стояли. Ближе всех стоял Максим, наш войт. Вот я у него, как у власти, и спросил:

— Где гайдуки?

— Положили как людей, — он отвечает. — И уже даже отпели.

— Это добро, — говорю. — А что кони?

— А с конями пока ничего.

Я тогда встал, говорю:

— Кони, они не наши. Надо их отдать господарю.

Кони были сытые, ладные, в хозяйстве ох как нужные, но никто со мной не спорил. Вышли мы все, только без баб и без малых, это ясно, отвели тех пятерых коней за Гапкин малинник, там, где самая гиблая багна, но и трава густая, добрая, стреножили их там и оставили пастись. А сами, я так велел, пошли гати разбирать. Разобрали с одной и с другой стороны от деревни саженей по три сотни, не меньше. После пошли и запруду порушили, там тоже было много возни, провозились почти что до самой ночи.

Зато большое дело сделали! Теперь кто и откуда к нам сунется, а?! От такой радости пошли мы все до Максима, там Максимиха уже все приготовила, ловкая баба, да и наши ей подсобили, так что мы там сытно, добро посидели и поговорили — я им еще раз рассказал про ту канаву и про анжинера. Потом еще сидели. Да мы сидели бы и дальше, но тут стали наши бабы приходить и скоро нас всех разобрали.

Вернулся я домой, лег — и как в дрыгву провалился, так крепко заснул. Может, мне в ту ночь много чего снилось, но запомнил я только одно: посреди дремучей пущи, на поляне возле костерка сидит пан анжинер на старой замшелой колоде, копченые конские ребра обгладывает и радостно цмокает. Утром проснулся я и думаю: ага, значит, ему наши кони по смаку пришлись! И наше дело, надо думать, тоже. О, добро!

Так оно потом и было. Анжинер нас хранил. Но и мы тоже старались — стишились, от деревни никуда не отходили. На огородах ковырялись, а если за грибами, ягодой или за какой дичиной, так тоже только по ближним местам. А чтобы кто куда за солью или еще куда зачем, такого не было. Иначе говоря, затаились, как мыши. Как будто больше нет на свете нашей Малой Зятицы (мы так называемся), как будто мы вместе со всем своим хозяйством в дрыгву провалились. А что! Мы понимали: ты только куда сунься, так тебя сразу под ребро и пытать: где наши гайдуки, куда вы их подевали?!

А так нас нигде нет — и не с кого спрашивать. Правда, дней через десяток после того случая к нам опять, уже другие гайдуки, хотели заявиться. А гатей нет! А еще Бог помог, дал доброго дождя, все кругом совсем позаливало. Я Ахрема посылал, он потом вернулся, рассказал, что видел: постояли гайдуки, понюхались, после сунулись и чуть не утопились, развернулись и ушли, плюясь, в свое собачье Сымонье. И так до конца лета они к нам уже не ездили. И ниоткуда из других мест тоже никого к нам не было. А как дойти! Такая кругом гиблая дрыгва, что просто дрыжики берут!

А лето кончилось — совсем стало легко: каждый день пошли дожди. Ну, думаем, теперь к нам до самой зимы никто не полезет, а где еще та зима!

Но тут мы не угадали, да и дед Бурак предупреждал, что еще будет к нам незваный гость. Я грешным делом тогда крепко наполохался, думал, что это опять пан анжинер по мою душу собирается.

Только пришел не анжинер, а Старый Савось из Клюковки, тот самый, если помните, который мне про смерть пана князя поведал, сказал, что это я его убил. Этот Савось — о, голова! Он и через гиблую дрыгву к нам прошел, почти не замарался, он и опять принес всяких вестей. Но сначала он спросил: