Да и кто они были, эти люди?
Она попыталась отбросить непрошеные мысли — как обрывают и выбрасывают выбившуюся из ткани хлопковую нить, но за первой нитью тут же тянулась другая. Вновь и вновь Мара представляла себе фигуры, сгрудившиеся у далекого ночного костра. Блеск глаз при свете неровного пламени, оранжевые от огня щеки. Огрубевшие, загорелые, шершавые лица мужчин. Их голоса, сливающиеся в единый низкий гул. И внезапно пробившийся высокий серебристый голосок. Стройные ножки, провожаемые нескромными взглядами…
«Женщинам не место в пешем походе в Селус, — одернула себя Мара, — на это не всякий мужчина отважится».
Но мысль, однажды появившись, не давала ей покоя. Так ночной мотылек бьется о стекло зажженной лампы, пока не сожжет себе крылья.
А может быть, там и была женщина — чья-то дочь, или чья-то жена, поссорившаяся с мужем, или даже одна из женщин-зоологов, которые неизменно вызывали всеобщее восхищение. Мара как-то встретила целую компанию таких — сильные, независимые, интересные и привлекательные, они собирались присоединиться к группе Джейн Гудалл.
Мара приказала себе выкинуть из головы подобные мысли и не поддаваться их отравляющему воздействию.
Легко сказать. Едва она отошла от окна, как ноги сами понесли ее в комнату. Мгновение спустя она стояла у сундука Джона, на ощупь перебирая стопки выглаженных рубашек и свернутых в клубок по два носков…
А вот и она — старая рубашка, которую Джон больше не носил и затолкал на дно сундука.
Из нагрудного кармана Мара вытащила конверт. Медленно, даже будто нехотя, вынула из него две фотографии и повернула верхнюю к свету. Мара попыталась поглядеть на нее непредубежденным взглядом, отстраненно, словно то был не вызывающий особого интереса предмет из домашней коллекции — так Карлтон разглядывал висящие в гостиной фотографии.
Блики заиграли на матовой поверхности, расцвеченной неправдоподобно яркими красками пленки «Кодакхром». Рядом с Джоном фотография запечатлела женщину с длинными светлыми волосами. Они стояли очень близко друг к другу, их тела соприкасались плечами и бедрами… Между ними, как на прочих фотографиях, вовсе не лежала туша убитого животного. Они казались братом и сестрой — так похожи были цветом глаз и волос. Их поза, легкая и непринужденная, наводила на мысль о том, что их связывают давние дружеские или партнерские отношения. Здесь не было ни бравады, ни бросающегося в глаза позерства, коими отличались снимки удачливого клиента и проводника. Взгляд женщины был ясен и открыт.
Единственный взгляд на нее вызывал желание познакомиться. Она и впрямь выглядела очень привлекательной.
Мара прикрыла глаза, пытаясь побороть захлестнувшую ее ревность.
Но все же достала вторую фотографию.
На ней женщина была одна.
Матильда.
Кому-то это имя ласкало слух, но Мара не могла произнести его спокойно. Слишком многое крылось за ним.
Матильда стояла на ступеньках «Мутайга клаб», облаченная к ужину в серебристое облегающее вечернее платье и меховую накидку. При свете вспышки ее наряд так и снял; Матильда выглядела как богиня, обернутая в лунный свет. Изысканная темно-вишневая помада, волосы, собранные в высокую прическу — она и впрямь была необычайно хороша и вполне могла сойти за кинозвезду вроде Лилиан Лэйн.
Мара вытащила из конверта сложенный лист бумаги и уже собиралась развернуть его, но застыла в нерешительности. По правде говоря, она и так знала содержание письма наизусть и помнила, как выглядит каждая буква устилавших лист длинных косых рядов.
Она наткнулась на конверт случайно, когда рылась в сундуке Джона в поисках какой-нибудь старой рубашки. Задача следить за одеждой бваны лежала на поваренке, и когда Мара наткнулась на старую рубашку, свернутую в комок и спрятанную за стопку рубашек цвета хаки, то первым делом собиралась потребовать объяснений у мальчика. Но тут же заметила уголок конверта, выглядывавшего из кармана.
Как правило, фотографии ее не интересовали. Клиенты нередко присылали фото — для них африканское сафари было настоящим событием, и они воображали себе, что заняли важное место в истории приюта. Обычно эти снимки вывешивались на всеобщее обозрение на пробковой доске, прибитой за баром. В особых случаях их заключали в рамочку и прибавляли к настенной коллекции.
Но эти почему-то были здесь. На конверте было написано лишь два слова: «Для Джона». Ни адреса, ни почтовой марки; его передали из рук в руки.
Затем Мара увидела письмо. Вопросы еще не успели сложиться в слова, как она уже разворачивала один-единственный лист бумаги, на котором виднелась монограмма Рейнор-Лодж.
Слова закружились перед ней — фразы проявлялись отчетливо, а затем уносились прочь, словно их сдувало порывом ветра.
«Одна ночь, которую я буду хранить в памяти, как сокровище… Хотя мы никогда больше не увидимся, я на всю жизнь запомню твои руки на своем теле, твои губы на моих волосах… Я не буду называть это любовью, ведь мы лишь случайные знакомые, но, тем не менее, я никогда не испытывала подобного чувства — столь искреннего и оттого бесценного…»
Мара стояла, держа письмо в трясущихся руках, не в состоянии сохранять хладнокровие — так много значили эти слова. Казалось, из легких выжали весь воздух. Силы покинули ее. Боль пронзила ее сердце, словно удар копья.
Это случилось пять месяцев назад. Пять месяцев, три дня и одну ночь.
Не сосчитать, сколько раз с тех пор Мара вновь и вновь переживала этот кошмар наяву. Вначале она пыталась укрыться за неверием. Казалось невозможным, что Джон нарушил золотое правило, которое, по мнению Рейнора, было самым важным: можно продавать свои услуги охотника, но не себя. Это было чертой, которую не следовало переступать.
Но он переступил…
Затем Мара принялась вновь и вновь прокручивать в мозгу все, что происходило тогда, в попытке истолковать все по-новому.
Она вспомнила, как Матильда впервые приехала в приют в сопровождении отца. По их виду сразу было ясно, что они англичане, еще до того, как были произнесены слова приветствия: «Здравствуйте, как вы поживаете?»
Накануне сафари в приюте состоялся традиционный совместный ужин. Мара еще подумала тогда, что Матильда вырядится в вечернее платье, как это водилось за чопорными английскими дамами, но та надела простое платье до колен, отчего выглядела еще более юной и привлекательной.
Лучше всего Маре запомнилось утро, когда Матильда, ее отец и Джон выехали на сафари. Светало. Деревья вокруг приюта казались темными тенями на фоне розового неба. Было тихо, как бывает только предрассветной порой. Вскоре взойдет солнце, золотым светом заливая равнины. В воздухе витало еле сдерживаемое тревожное ожидание, которое обычно сопутствовало сборам. Менелик стоял у «лендровера» с кухонной утварью в руках, наблюдая за тем, как Дуду носит из кухни припасы: бутылки, мешки, ведра и консервные банки. Неподалеку суетился Кефа, пересчитывая походные кровати, рюкзаки, сетки, постельные комплекты, лампы и тазы. Носильщик-оруженосец не спеша шагал вдоль выложенного в ряд оружия, проверяя каждое по отдельности, а затем устанавливая в специальном стеллаже в кузове «лендровера».
Первой на сцену выплыла Матильда, на ходу доедая еще горячий коржик, оставшийся от завтрака на скорую руку. Следом шел ее отец. По тому, как он теребил свою рубашку-сафари, и по угловатым движениям Мара догадалась, что он взвинчен от предвкушения охоты и осознания близкой опасности. Что ж, он был опытным охотником и знал, что их ждет впереди.
Мара улыбнулась подошедшей Матильде. От нее пахло мылом.
— Даже не представляю себе, как вы можете оставаться дома! — воскликнула Матильда. У них с Джоном было одинаковое произношение — она так же отчетливо выговаривала каждое слово. — Разве вам не хотелось бы поехать?
— Хотелось бы, — ответила на это Мара. — Но мне многое нужно сделать здесь.
Она полагала, что ответила на вопрос. А что еще объяснять кому-то вроде Матильды, которая накануне разливалась перед Джоном соловьем, описывая прелести охоты на оленей в их семейном поместье? Не станешь ведь говорить, что нет у нее желания стоять за спинами вооруженных мужчин, наблюдая, как они целятся в пасущихся слонов или зевающих на закате львов. И что она не уверена, что не закричит, предупреждая зверей об опасности. И что всякий раз, когда Мару оставляли в «лендровере», перед тем как пройти обязательные последние сто футов до позиции пешком, ее рука тянулась к сигнальному рожку.
