Он даже сунул руки в карманы, как бы показывая, что всю свою неуемную энергию он вовсе не направляет на давление, а наоборот — держит при себе.

Мара повернулась и побрела прочь. Она остановилась лишь за кустом бугенвиллеи, полностью скрывшим ее. Оттуда открывался вид на равнину. Неподалеку двое мальчишек пасли стадо бурых и белых коз. Глядя на них, Мара попыталась спокойно взвесить все «за» и «против» внезапного предложения. На одной чаше весов, конечно, лежала судьба шедевра Леонарда, в который уже вложено столько сил и средств. На этой же чаше, пожалуй, была и карьера самого Леонарда, а с ним и Карлтона. И той же Лилиан. А также мечта Руди бросить крутить баранку такси. И кроме того — спасение родового поместья Миллеров, Рэйвэн-Хиллз.

На другой чаше весов были причины, по которым Маре не следовало принимать это предложение. Мара попыталась было облечь их в слова, но нужные фразы на ум не приходили. Вместо них перед ее мысленным взором представали лишь лица: Джона, Матильды, Полы, ее детей. И Питера. Мара попыталась представить себе, как бы каждый из них отнесся к тому, что уже лежало на чаше весов. Но лицо, всплывающее в ее сознании вновь и вновь, не позволяющее оставить его без внимания, не было одним из этих лиц.

Это было ее собственное лицо.

Светлое, одухотворенное, с сияющими глазами и губами, которые вот-вот растянутся в невольной улыбке.

Женщина вернулась туда, где ее ждали Леонард и Питер.

— Ну, Мара, каково ваше решение? — спросил Леонард, едва она подошла.

Казалось, вопрос повис в воздухе. Мара отвернулась, избегая его ищущего взгляда, и поискала глазами Питера. Их глаза встретились. Она прочла значение его взгляда. Когда она заговорила, ее голос звучал отчетливо:

— Я решилась.

Я Мегги, и я хочу быть с Люком.

Питер поглядел на нее своими глубокими, будто бездонные колодцы, глазами. И медленно перевел дыхание:

— Я тоже.

Леонард закрыл глаза. Затем улыбнулся, словно, воспрянув духом, он вдруг помолодел:

— Что ж, тогда за дело. Я готов.

Платье было длинным, красным, сшитым из дорогой шелковой ткани. Оно мягко шелестело, когда Мара надевала его через голову. От него не пахло духами Лилиан — платье ни разу не надевали, его достали впервые лишь перед съемкой — обрывки упаковочной бумаги еще валялись на земляном полу рядом с написанной от руки биркой «Мегги». Маре с трудом удалось натянуть его — хотя она и приняла дуги всего час назад, ее тело уже было влажным от пота и ткань липла к коже. Но сидело оно по фигуре, будто было сшито специально для нее.

Она стояла в одиночестве посреди тростниковой хижины, босиком на сплетенной из сизаля циновке. Света было немного — уходя, Леонард прикрыл за собой дверь, и солнечные лучи проникали лишь через одно небольшое окошко, но Мара могла разглядеть съемочное оборудование, уже расставленное по местам: лампу, подвешенную на перекладине под крышей, штатив для камеры, сложенный на полу возле большого посеребренного щита, предназначенного, как знала Мара, для того, чтобы отражать свет в кадр. Брендан обшил домик черным пластиком так, что если в обычное время его стены играли лучиками света, словно пчелиные соты, то теперь внутри царила ночь.

Мара прислушалась к движению снаружи, но все было тихо. У нее появилось странное чувство, что она попала в сказочный мир, где время остановилось. Леонард не сказал, следует ли ей выйти наружу, когда она будет готова, или подождать его здесь. В нерешительности Мара скосила глаза на платье. Насыщенный красный шелк ниспадал чувственными складками, обтекая линию бедер; глубокое декольте; тоненькие бретельки, оставляющие плечи оголенными. Такого открытого платья она не то что не носила, но и не видела еще никогда, даже на женах богатых клиентов. Оно притягивало взгляд даже больше, чем серебристое одеяние Матильды. В таком платье, подумалось Маре, ни в каком другом месте женщина не будет выглядеть более неуместно, чем в этом травяном шалаше. Но Леонард убедил ее, что это сделано умышленно: сочетание несочетаемого должно было высечь искру неожиданности. По сценарию в этом тоже был смысл: Мегги и Люк решили надеть лучшее, что у них было, для прощального вечера, последнего, перед тем, как вернуться в Занзибар. Они хотят запомнить его навсегда. Поэтому Мегги в своем красном вечернем платье и Люк в смокинге бродят босиком по земле (которую предварительно хаус-бои тщательно осмотрели на предмет колючек и насекомых) и, сжимая в руках бокалы с шампанским, глядят, как солнце тонет на горизонте.

Наконец они уединяются в тростниковой хижине…

Мара медленно обвела хижину взглядом. В дальнем углу было устроено настоящее африканское ложе: плетеный деревянный помост, покрытый воловьими шкурами, с наброшенной поверх шкурой леопарда и парой китенге. Один цветок суданской розы был брошен на леопардовую шкуру; насыщенный красный цвет сочетался с алым платьем, словно то был его лоскуток. Со своего места Мара видела резные изгибы лепестков с бархатистой опушкой, присыпанные желтой пыльцой. На фоне роскошной золотисто-черной леопардовой шкуры цветок казался трогательно хрупким. В то же время он не производил впечатления чего-то случайного, оброненного впопыхах или подкинутого нарочно, — он был на своем месте. Мара догадалась, что здесь не обошлось без ловких рук Руди. Все это было результатом его труда.

Мара еще раз недоверчиво осмотрелась. Казалось невозможным, что она и в самом деле стоит здесь, одетая словно кинозвезда, ожидая, когда войдет Питер.

Они окажутся в объятиях друг друга и… на этом ложе…

Мара сжала пальцы в кулак. Ногти впились в кожу. Затем она закрыла глаза.

«Это будем не мы. Это будут Мегги и Люк, — напомнила она себе. — Это произойдет, но произойдет не на самом деле. Поэтому и произойдет».

Мара вздрогнула, когда дверь, скрипнув, отворилась — от неожиданности у нее перехватило дыхание. На пороге вместо долговязой фигуры Леонарда в красной спецовке она увидела мужчину в темном костюме. Она не сразу поняла, что перед ней Питер. До этого она видела его то в легкой летней одежде, то в костюме для сафари. В черном смокинге и рубашке, такой белой, что казалось, она светится в темноте, он был неотразим.

Внезапно Мара поняла, что пока она разглядывала Питера, тот, в свою очередь, не сводил глаз с нее.

— Вы… сами на себя не похожи, — выдавил он.

— Вы тоже, — ответила Мара.

Они стояли, не шевелясь, чувствуя внезапно возникшую неловкость. Мара нервно теребила юбку. Старясь не смотреть Питеру в глаза, женщина уставилась на бутылку с шампанским, которую он держал в одной руке. В другой были два бокала — он держал их за ножки. Проследив за ее взглядом, Питер поднял бутылку, показывая, что та уже полупустая.

— Остальное мы выпили снаружи, — сказал он.

Мара непонимающе взглянула на него. На миг она представила себе его и Леонарда, сидящих снаружи и потягивающих шампанское в ожидании, пока она оденется.

— Мы смотрели, как заходит солнце, — добавил он. — Ты и я, возле водопоя.

— Ах да, — неуверенно кивнула головой Мара. Она вспомнила, что сцены этого дня снимались не по порядку. — Нам понравилось?

— Да, — ответил Питер. — Все было бы чудесно, если бы не москиты.

Оба прыснули от смеха. Напряжение спало. Питер нечаянно напомнил ей, что они снова в стране чудес, вроде той, где побывала Алиса, там, где шампанское допивали прежде, чем откупоривали бутылку.

Там, где могло быть все, что угодно, но только не настоящее.

Он поставил бутылку и бокалы и огляделся.

— Здесь пахнет сеном, — заметил Питер. — Мне это напоминает об одной летней подработке, которая у меня когда-то была. Мы метали стога.

— Работка не сахар, — отозвалась Мара, бесконечно благодарная ему за то, что он нашел, о чем поговорить. — Единственная пора в году, когда я была рада остаться дома и помогать маме.

Питер принялся расспрашивать Мару о ее жизни на ферме. Они говорили и говорили, даже когда пришел Леонард и принялся устанавливать оборудование. Они наблюдали за тем, как он пытается закрепить камеру на штативе, неуклюже возясь с зажимами. Он решительно отказался от помощи Питера и теперь то и дело оглядывался, словно позабыв о том, что вокруг нет никого из команды, к кому можно было бы обратиться за помощью. Когда ему наконец удалось прочно установить камеру, он взялся проверять освещение. Сначала включил лампу на потолке — и голубоватый свет полился на постель. Затем вторую, расположенную прямо за окном — и она ударила в пространство широким и ярким серебристым лучом.