Однажды мне довелось видеть такой рукотворный “Конец Света”. Осенью 1992 года российские газеты оказались заполонены рекламой, оповещающей, что 28 октября 1992 г. в 18 часов состоится “Пришествие Иисуса на облаках” и “вознесение христиан на небеса”. Это пророчество исходило от южнокорейских протестантов-харизматов[365]. Поскольку такие события происходят нечасто, я решил пойти посмотреть на “Конец света”, организуемый вручную.

Что меня поразило на том собрании более всего — так это профессионализм того человека, который общался с залом со сцены. Нет, это не было профессионализмом проповедника. Это был профессионализм диск-жокея. Он очень ловко “разогревал” аудитории (живо пробудив во мне воспоминания моей университетско-дискотечной молодости). “Так, я буду говорить Аллилуйя, а Вы отвечайте “Аминь!”. Громче отвечайте! Громче! ещё громче, иначе Господь вас не услышит!… Сидящие сзади, переходите в первые ряды — иначе Господь не возьмёт вас на Небо!… Теперь правая половина зала молчит, а левая отвечает: Аллилуйя! — Аминь! — Аллилуйя! — Аминь! — Аллилуйя! — Аминь! — Аллилуйя! — Аминь!… Теперь левая половина зала молчит, а правая отвечает: Аллилуйя! — Аминь! Аллилуйя! — Аминь! — Аллилуйя! — Аминь!”… Через полчаса такой зарядки даже бабушки из соседних подъездов лишь по любопытству заглянувшие на это зрелище, стали подтягиваться к сцене, танцевать и трястись в ощущении того, что в них входит некий дух (проповедником почему-то называемый Святым).

Человек, который считает, что Дух уже пришёл к нему или вообще всегда обитал в нем, захлопывает двери. Он тешится с порождениями своей фантазии. Он уже недоступен для Посещения истинного Бога. Он уже считает себя обоженным. Больной, считающий себя здоровым, не видит смысла в посещении врачей и приёме лекарств. Болезнь уже даже атрофировала ощущение боли (сгнивший зуб не чувствует боли). Человек принимает за Бога то, что не есть Бог. Он обожествляет самого себя, свои переживания и мысли… “Я есть То”, “Я-Бог” — медитирует он, послушно повторяя заклинания йоги… Он крадёт имя у Бога и у Духа. Он служит себе, а не Богу. Что ж, в таком духовном онанизме он и закончит свои дни. Без радости Встречи. Без мистического Брака, без духовного плода. Он утешался самим собой. Он был замкнут в себе и на себе.

Итог: ему предстоит одинокая вечность. Однажды его миражи рассеются. И обнаружится, что во время наводнения он пытался спастись с помощью медитации на тему “Мне сухо, мне сухо… Мне тепло… Мне радостно… Я бог… Мне сухо”. Стук Спасителя в дверь он пропустил, поскольку ему не хотелось выходить из радостно-сухого мира своих иллюзий. Он не встретил Другого в веке сём. Что ж, придётся ему быть без Бога и в веке будущем.

Если бы наш, человеческий, мир был безопасен, Богу не нужно было бы жертвовать Своим Сыном. В безопасном мире нет смысла идти на Крест. Если же путь Бога в нашем мире — это путь Креста, значит, наш мир болен. Христос предложил лекарство. Мы, распявшие его, обвинили Его за это в жестокости: “Почему Ты не спасаешь всех, даже неверов?”. Просто потому, что спасти — значит соединить Бога и человека. Спасти — значит Богу войти внутрь человеческой души. Спасти — значит человеку научиться жить в Боге. Для этого надо принять явное свидетельство Духа о Сыне, таинственно соединившего Божественное и человеческое. Сын соединил в Себе Бога и человека затем, чтобы потом эту нерасторжимую соединенность передать нам. Не хотим? Что ж — в таком случае и будет Бог — отдельно, а мы — отдельно. Что же может быть более печальным, чем “будущий век”, проводимый в отдельности от Бога? А, значит, Христос, предупреждающий, “если кто скажет на Духа Святого, не простится ему ни в сём веке, ни в будущем” не жесток. Он просто честен.

Услышав про “страшный суд”, положено испытывать страх и трепет. «Страшный Суд» — последнее, что предстоит людям. Когда истечёт последняя секунда существования Вселенной, люди будут воссозданы, тела их вновь соединятся с душами — чтобы все-все смогли предстать для отчёта перед Творцом…

Впрочем, я уже ошибся. Я ошибся, когда сказал, что люди воскреснут для того, чтобы быть приведёнными на Страшный Суд. Если принять такую логику, то о христианском богословии придётся сказать нелицеприятную вещь: оказывается, оно представляет своего Бога в довольно неприглядном виде. Ведь «мы и просто грешного человека никогда бы не похвалили за такое дело, если бы он вынул из могилы труп своего врага, чтобы по всей справедливости воздать ему то, чего он заслужил и не получил во время земной жизни своей»[366]. Грешники воскреснут не для того, чтобы получить воздаяние за грешную жизнь, а наоборот — потому именно они и получат воздаяние, что они непременно воскреснут из мёртвых.

К сожалению, мы — бессмертны. К сожалению — потому что порой очень хотелось бы просто уснуть — да так, чтобы никто больше про мои гадости мне не напоминал… Но Христос воскрес. А поскольку Христос объемлет Собою все человечество, то, значит и мы никак не сможет уместиться в могилу, остаться в ней. Христос нёс в Себе всю полноту человеческой природы: та перемена, которую Он совершил в самой сущности человека, однажды произойдёт внутри каждого из нас, поскольку мы тоже — человеки. Это значит, что все мы теперь носители такой субстанции, которая предназначена к воскресению.

Оттого и ошибочно считать, что причина воскресения — суд («Воскресение будет не ради суда» — сказал христианский писатель ещё второго столетия Афинагор (О воскресении мёртвых, 14))[367]. Суд — не причина, а следствие возобновления нашей жизни. Ведь жизнь наша возобновится не на земле, не в привычном нам мире, заслоняющем от нас Бога. Воскреснем мы в мире, в котором «будет Бог все во всем» (1 Кор 15,28).

А, значит, если будет воскресение — то будет и встреча с Богом. Но встреча с Богом — встреча со Светом. Тем Светом, который освещает все и делает явным и очевидным все, даже то, что мы хотели скрыть порой даже от самих себя… И если то, постыдное, ещё осталось в нас, ещё продолжает быть нашим, ещё не отброшено от нас нашим же покаянием — то встреча со Светом причиняет муку стыда. Она становится судом. «Суд же состоит в том, что свет пришёл в мир» (Ин. 3,19)

Но все же — только ли стыд, только ли суд будут на той Встрече? В XII веке армянский поэт (у армян он считается ещё и святым) Грегор Нарекаци в своей “Книге скорбных песнопений” написал:

И в самом деле время Суда — это время Встречи. Но что же более пленяет моё сознание, когда я помышляю о ней? Правильно ли, если сознание моих грехов заслоняет в моем уме радость от встречи с Богом? К чему прикован мой взгляд — к моим грехам или к Христовой любви? Что первенствует в палитре моих чувств — осознание любви Христа или же мой собственный ужас от моего недостоинства?

Именно раннехристианское ощущение смерти как Встречи[369], вырвалось однажды у московского старца о. Алексия Мечева. Напутствуя только что скончавшегося своего прихожанина, он сказал: “День разлуки твоей с нами есть день рождения твоего в жизнь новую, бесконечную. Посему, со слезами на глазах, но приветствуем тебя со вступлением туда, где нет не только наших скорбей, но и наших суетных радостей. Ты теперь уже не в изгнании, а в отечестве: видишь то, во что мы должны веровать; окружён тем, что мы должны ожидать”[370].