Провозглашенная в 1917 г. диктатура пролетариата уже в 1918 г. превратилась в диктатуру партии, диктатура партии — в диктатуру вождей, которые вынуждены были маневрировать между интересами крестьянства и рабочих, между интересами народа и международного финансово-промышленного капитала[1288].

Л.Д. Троцкий, который изнутри знал реальное положение дел в стране, писал в 30-е годы, что советский пролетариат «всё ещё остается угнетённым классом». «Источником угнетения является мировой империализм, передаточным механизмом угнетения — бюрократия»[1289].

Что конкретно скрывалось за этим утверждением Л.Д. Троцкого, ещё предстоит выяснить. Однако есть основание думать, что те финансово-промышленные группировки Запада, которые отнюдь не бескорыстно сначала помогли большевикам прийти к власти и победить в гражданской войне[1290], а затем участвовали в стройках первых пятилеток[1291], получили возможность оказывать влияние на политику советского государства[1292]'.

В результате на определённом этапе развития советского общества стал складываться своеобразный союз между стремящейся к реставрации частью советской партийно-государственной элиты и сотрудничавшим с нею в разных сферах деятельности иностранным капиталом[1293]'.

Не в этом ли заключается объяснение, почему о смерти А.И. Солженицына скорбели как в Кремле, так и в Белом доме?

Кто-то предложил после смерти писателя поставить ему памятник в Москве вместо поверженного памятника Дзержинскому. Полностью поддержал бы эту идею, если бы не сомневался, что правильнее: поставить его на Лубянке под окнами ФСБ или в Лэнгли под окнами ЦРУ.

Сегодняшнее поколение мировых бунтовщиков многим отличается от поколения рубежа XIX–XX веков. В частности, оно не приучено к напряжению интеллекта в библиотечной зале, равно как и к напряжению мускулов за ротапринтом: и то, и другое заменяет компьютер, привычный, как очки или зубная щетка.

Однако у нового поколения амбиций не меньше, чем у интеллигенции, строившей диктатуру пролетариата. Если вы думаете, что их единственная страсть — свержение всех и всяческих авторитарных режимов, то вы ошибаетесь. То, что может показаться политическим средством — например, защита Pussy Riot или Химкинского леса, — фактически является частью великой (в их представлении) цели. Вхождение в светлое (в их представлении) будущее предполагает революцию далеко не только в политике.

Как политические, так и культурные революционные интенции этого поколения, в отличие от их предшественников, фактически не являются никаким новым словом — иначе бы у них не ходил в кумирах Борис Акунин, автор легко усваиваемых бутафорий из do-it-yourself декораций светской жизни полуторастолетней давности. В сфере материальной культуры их точкой отсчёта является поздний нигилизм, волей судьбы оказавшийся на обочине мировых потрясений, поскольку творцы XX века отвергли это направление (Пролеткульт и др.) как бесплодное и, соответственно, никчемное.

Они берутся исправить досадную (в их представлении) ошибку истории. На портале «OpenSpace», который взял на себя резервные функции во время «судьбоносного» марша миллионов 12 июня 2012 г., размещена обширная апологетическая статья о Казимире Малевиче, который был не понят идеологами и практиками пролетарской революции. Вместо того чтобы полностью уничтожить классическую литературу, архитектуру и музыку, оппортунистические (в их представлении) народные комиссары решили сохранить наследие прежних веков, и более того — фуй, фуй! — взяли его на вооружение.

Но это не единственная ошибка, которую бунтари сегодняшнего дня хотят исправить.

Екатерина Евгеньевна Мень, филолог, литератор и самодеятельный психолог (точнее, по честному признанию, — ретранслятор достижений западной психологии), а также активист «болотной революции», заявила на своей странице в ЖЖ, что преодоление тоталитаризма необходимо также в области отечественной психиатрии (1). В этой сфере аналогом «Рафаэля», которого нужно сжечь «во имя нашего завтра», объявлен концепт академика АМН СССР Андрея Владимировича Снежневского о субстрате и процессе (nosos et pathos) шизофрении.

Предшествующее поколение ниспровергателей тоже революционизировало одновременно агрономию и языкознание, не обязательно обладая систематизированным образованием в этих сферах. Однако, взявшись за ту или иную область, то поколение яростно вгрызалось в гранит отраслевых знаний и обязательно привлекало специалистов-попутчиков, прежде чем что-либо ниспровергать. Помимо этого, в самом целеполагании их отраслевых переворотов — удачных и неудачных — была логическая последовательность. При этом они не ретранслировали, а хотя бы пытались либо изобретать новое, либо до неузнаваемости переделывать существующее — о чём свидетельствует цитируемое ниже субъективное, но добросовестное исследование истории психоанализа в Советской России, произведённое А.М. Эткиндом.

Филолог и литератор Е.Е. Мень по каким-то причинам занялась проблемой детского аутизма. Я не буду высказывать предположений о побуждающем мотиве, поскольку давал в 1984 г. клятву Гиппократа, обязывающую к этике и деонтологии в профессиональной деятельности — и, соответственно, при использовании профессиональных знаний. (По тем же причинам ниже в тексте будут встречаться аббревиатуры вместо имён живых людей или людей, у которых живы близкие родственники. Оговорюсь сразу, что эти принципы я намеренно, произвольно (arbitrarily) не распространяю на глобальный истеблишмент и специально объясню, почему.)

В эфире телеканала «Дождь» Екатерина Евгеньевна с высоты знаний, почерпнутых у непререкаемо авторитетных для неё западных специалистов, утверждала, что все дети-аутисты а) на самом деле хотят говорить и б) не говорят потому, что не могут справиться с собственными эмоциями. Из этого допущения прямо следует, что любого ребенка-аутиста можно компенсировать с помощью психологических (немедикаментозных) средств. Речь идёт исключительно о компенсации — посредством создания вокруг этих детей супердеонтологической, то есть оранжерейной среды. Стремиться к излечению, согласно авторитетам госпожи Мень, вовсе не нужно. Эта ненужность обосновывается неологизмами, ловко переведёнными на русский: «нейротипики» — это обычные люди, «нейроотличные» — это аутисты. Двойное значение слова «отличный» в русском языке привносит ноу-хау: быть аутистом лучше, чем нормальным человеком. Ergo не следует извлекать аутиста из его особого мира: пусть там живёт.

Я не зря так подробно излагаю теорию, позаимствованную Екатериной Евгеньевной у современных якобы учёных. На самом деле это не учёные, а функционеры. Они в той же степени не-специалисты в психологии, не говоря уже о клинической психиатрии, в которой защитник абстрактных прав человека в Чечне — не специалист по культуре Чечни. Функционер, находящийся на службе глобального управленческого аппарата, в данном случае из системы современной Всемирной организации здравоохранения (ВОЗ), стрижёт под одну универсальную гребенку абсолютно разные клинические состояния, не считая нужным разбираться в их причинах и даже в их содержании.

Поясняю: аутизм — это не заболевание, а синдром. Он возникает по разным причинам и имеет разные исходы. Рассматривать этот синдром вне других синдромов — значит априорно отказываться от установления диагноза. Что это означает на практике? Это означает, например, что если аутичный ребенок, помимо нарушений общения, страдает нарушениями восприятия — например, слуховыми галлюцинациями, то мы можем об этом узнать посредством суррогатов речевого контакта (предлагаемых авторитетными для г-жи Мень функционерами), а можем не узнать. А поскольку мы заведомо отказываемся от диагностики и лечения основного заболевания, то мальчик или девочка как ходит с «голосами», так и будет ходить. А «голоса» могут что-нибудь приказать сделать. Не обязательно доброе. Не обязательно с собой — может быть, с мамой. Я не стал бы об этом говорить, если бы с этим не встречался в клинике.