Они уже в конце нашей улицы. Осталось всего несколько домов… Два дома… Нет, они уже возле соседнего. Пес наших соседей Ричардсонов заходится от лая. Потом мистер Ричардсон просит прощения. Пес все равно лает, тогда кто-то (регулятор?) говорит что-то недовольным тоном, и я слышу два громких хлопка, а после собачий визг.

— Необязательно было убивать, — говорит кто-то.

— Почему нет? — отвечает ему другой. — Наверняка он блохастый.

Потом на какое-то время наступает тишина, слышен только треск радиопомех и чей-то голос, диктующий номера удостоверений.

Затем:

— Ладно, с вами все в порядке, свободны.

И снова топот сапог.

Даже Рейчел и тетя Кэрол напрягаются, когда регуляторы маршируют к нашему дому. Я вижу, как тетя вцепилась в чашку, даже костяшки пальцев побелели. Сердце кузнечиком скачет у меня в груди.

Но регуляторы проходят мимо. Слышно, как они стучат в дом дальше по улице, и Рейчел громко вздыхает от облегчения.

— Открывайте! Проводится рейд…

Чашка тети звякает о блюдце. Я вздрагиваю.

— Глупо, правда? — говорит тетя и пытается выдавить из себя смешок. — Знаешь, что не сделала ничего предосудительного и все равно нервничаешь.

Я чувствую тупую боль в руке — оказывается, я по-прежнему цепляюсь за столешницу, как будто от нее зависит моя жизнь. Топот сапог становится тише, а усиленный мегафоном голос уже не разобрать, но я все никак не могу расслабиться, не могу успокоиться. Единственное, о чем я могу думать, — это о регуляторах — иногда в одном ночном рейде их бывает до пятидесяти человек. Я представляю, как они от пригородов движутся в центр Портленда, прочесывают каждую улицу и, как вода, устремляющаяся в воронку, смывают всех, кого могут и даже кого не могут обвинить в дурном поведении или в неповиновении властям.

Где-то там Хана. Она кружится в танце, ее светлые волосы взлетают веером, она улыбается, вокруг нее ребята, а из динамиков звучит не одобренная властями музыка. У меня сводит живот, я с трудом подавляю приступ тошноты. Даже думать не хочется о том, что случится с Ханой, со всеми ними, если их поймают.

Остается только надеяться, что Хана еще не добралась до Диринг-Хайлендс. Может, она еще прихорашивается, такое вполне возможно — Хана всегда опаздывает. Она могла быть дома, когда начался рейд. Даже Хана не осмелится выйти на улицу во время рейда. Это самоубийство.

Но Анжелика Марстон и все остальные… Все, кто собрался на вечеринку… ребята, которые хотели просто послушать музыку.

Я вспоминаю, что сказал Алекс, когда мы с ним столкнулись на вечеринке на ферме «Роаринг брук».

«Я пришел послушать музыку, как и все остальные».

Усилием воли я прогоняю эту картинку из головы и говорю себе, что это не моя проблема. Мне следует радоваться, если рейд накроет вечеринку и всех, кто там собрался, арестуют. То, что они делают, — опасно, и опасно не только для них самих, но для всех нас. Так к нам проникает зараза.

Но мое второе «я», вторая упрямая Лина, прячущаяся внутри меня и сказавшая на первой эвалуации «Серый», не унимается.

«А что такого они делают? — спрашивает она. — Просто захотели послушать музыку. Не какие-нибудь сладенькие песенки и бодренькие ритмы, как на портлендских фестивалях, а настоящую, реальную музыку. Ничего такого плохого они не делают».

А потом я вспоминаю, что еще мне сказал тогда Алекс.

«Никто никому не причинит вреда».

К тому же Хана могла и не опоздать, и теперь она там, ни о чем не подозревает, а регуляторы окружили Диринг-Хайлендс, и кольцо сжимается с каждой минутой. Перед моими глазами всплывает картина — дюжина сверкающих клинков занесена над Ханой. Я зажмуриваюсь от ужаса. Если Хану не бросят в тюрьму, то отправят прямиком в лаборатории. Ее исцелят еще до рассвета, им плевать на риски преждевременной процедуры.

Каким-то странным образом, хотя мысли в голове несутся, перегоняя друг друга, а комната продолжает кружиться, я умудряюсь домыть всю посуду. И еще я принимаю решение.

Мне нужно пойти туда. Я должна ее предупредить.

Должна предупредить их всех.

К тому времени, когда Рейчел с Дэвидом уходят домой и все улеглись спать, на часах уже полночь. Каждая секунда как агония. Остается только надеяться, что рейд от дома к дому займет больше времени, чем обычно, и регуляторы еще не скоро доберутся до Диринг-Хайлендс. Может, они вообще решили не зачищать этот район, там ведь большинство домов пустует. Но это все же сомнительно, так как Диринг-Хайлендс считается рассадником неповиновения.

Я выскальзываю из постели, переодеваться ни к чему — шорты и футболка черные. Я обуваюсь в черные тапочки и, пусть на улице около тысячи градусов жары, достаю из шкафа черную лыжную шапочку. Сегодня ночью осторожность точно не помешает.

Когда я уже готова приоткрыть дверь спальни, у меня за спиной раздается тихий звук, как будто котенок мяукнул. Я резко оборачиваюсь. Грейс сидит на кровати и смотрит на меня.

Секунду мы просто смотрим друг на друга. Если Грейс поднимет шум, спрыгнет с кровати, она разбудит Дженни, и тогда мне конец. Я пытаюсь придумать, что бы такого соврать поправдивее, чтобы ее успокоить, и тут происходит чудо — она ложится обратно на подушку и закрывает глаза. В комнате темно, но я готова поклясться, что Грейс улыбается.

Какое облегчение. Грейс отказывается говорить, и, пожалуй, это единственный плюс в этом ее упрямстве — она на меня не донесет.

Больше на пути из дома проблем не возникает. Я даже не забываю перескочить через третью с конца ступеньку, в последний раз она так скрипнула, что я испугалась, не проснется ли тетя Кэрол.

После шума и суматохи рейда на улице неправдоподобно тихо. Все окна темные, все занавески задернуты, как будто дома не желают смотреть на улицы и сплотились против любопытных глаз. Мимо меня, переворачиваясь на ветру, как перекати-поле в ковбойских фильмах, проносится красный листок бумаги. Это рейдерская прокламация с текстом из труднопроизносимых слов, в ней объясняется легальность отмены прав всего населения на сегодняшнюю ночь. В остальном эта ночь ничем не отличается от других обычных, тихих и безжизненных ночей Портленда.

Только ветер доносит далекий, еле слышный топот и какой-то похожий на плач вой на высокой ноте. Эти звуки настолько тихие, что их легко принять за шум океанских волн или завывание ветра. Но это не волны и не ветер.

Группы рейдеров продолжают движение.

Я стартую пешком в направлении Диринг-Хайлендс. Велосипед брать страшно, самый маленький отблеск света на колесе может привлечь внимание. Я не думаю, что делаю, не думаю, что будет, если меня поймают. Я даже не понимаю, откуда во мне такая решимость. В жизни бы не подумала, что у меня хватит смелости выйти из дома во время ночного рейда.

Наверное, Хана ошибалась на мой счет. Наверное, я не всегда и не всего боюсь.

На тротуаре лежит черный полиэтиленовый мешок с мусором, я прохожу мимо, но тут слышу приглушенный вой. Я резко останавливаюсь и оглядываюсь кругом. Каждый мускул моего тела напряжен и готов к действию. Никого. И снова тихий жалобный вой, от этого звука у меня волоски на руках становятся дыбом. А потом мусорный мешок у моих ног начинает подергиваться.

Нет. Это не мешок с мусором. Это Рейли — черный беспородный пес Ричардсонов.

На дрожащих ногах я делаю шаг вперед. Одного взгляда достаточно, чтобы понять, что пес умирает. Он весь покрыт липкой блестящей субстанцией. Подойдя ближе, я понимаю, что это кровь. Поэтому я и перепутала в темноте его шерсть с полиэтиленом. Рейли лежит на боку, один его глаз мне не виден, второй открыт. Из носа у него течет черная густая кровь, ему размозжили череп дубинкой.

Я вспоминаю, что сказал регулятор.

«Наверняка он блохастый».

А потом звук глухих ударов.

Рейли смотрит на меня, в его взгляде столько тоски, он словно обвиняет меня в чем-то. На секунду мне кажется, что Рейли, совсем как человек, пытается сказать мне перед смертью: «Это ты со мной сделала». К горлу подкатывает комок, мне хочется встать на колени и прижать к себе бедного пса, или сорвать с себя футболку и стереть с него кровь. Но меня как будто парализовало, я стою и не могу сдвинуться с места.