И тут меня осеняет.

— А как там Аллисон Давни? — как можно непринужденнее интересуюсь я. — Она не хочет зайти попрощаться?

Хана резко поворачивается в мою сторону. Имя Аллисон мы использовали, когда надо было упомянуть Алекса в телефонном разговоре или в электронной почте. Хана хмурится.

— Я не смогла с ней связаться, — осторожно говорит она.

А глазами как бы добавляет: «Я же тебе все объяснила». Я взглядом прошу Хану довериться мне.

— Было бы приятно повидаться с ней до процедуры. — Я надеюсь, тетя подслушивает и воспримет это как знак моего смирения с тем, что процедуру перенесли. — Потом все будет уже иначе.

Хана пожимает плечами и разводит руки в стороны: «Что я могу тут сделать?»

Я вздыхаю и вроде как меняю тему разговора, хотя сама иду к намеченной цели.

— Ты помнишь уроки мистера Райдера? В пятом классе. Как мы все время обменивались записками?

— Да-а.

Хана все еще ничего не может понять; похоже, она начинает волноваться, что после удара по голове я стала плохо соображать.

Я снова вздыхаю, как будто на меня нахлынули воспоминания обо всем хорошем, что связывало нас с Ханой.

— Помнишь, как он поймал нас и рассадил в разные концы класса? Каждый раз, когда мы хотели что-то сказать друг другу, мы шли к пустому цветочному горшку, «поточить» карандаш, а сами оставляли там записки. — Я заставляю себя рассмеяться. — Как-то я точила карандаш целых семнадцать раз. А мистер Райдер так ничего и не заподозрил.

В глазах Ханы загорается огонек, она настораживается, как олень, который прислушивается, не идет ли по его следу хищник.

— Да, помню, — она ухмыляется, — бедный недогадливый мистер Райдер.

Хана говорит это беспечно, но сама при этом садится на край кровати Грейс, упирается локтями в колени и пристально смотрит мне в глаза. Теперь я уверена, что она поняла, о чем я пытаюсь ей сказать, когда болтаю об Аллисон Давни и мистере Райдере. Она должна передать записку Алексу.

Я снова меняю тему.

— А помнишь нашу первую длинную пробежку? У меня после нее чуть ноги не отнялись. А когда мы первый раз бежали от Уэст-Энда до Губернатора? Я еще тогда подпрыгнула и хлопнула его по руке, как будто поздоровалась.

Хана прищуривается.

— Мы годами над ним издевались, — говорит она, и я вижу, что она еще не совсем поняла, о чем я.

Я стараюсь изо всех сил, чтобы не выдать голосом моего волнения.

— Знаешь, мне кто-то сказал, что когда-то он нес что-то в руке. Я имею в виду Губернатора. Факел или свиток какой-нибудь. А теперь у него просто в кулаке дырка.

Вот оно — я это сказала. Хана делает глубокий вдох, она поняла, но я для пущей уверенности добавляю:

— Сделай мне одолжение. Пробегись за меня до Губернатора. В последний раз.

— К чему этот драматизм, Лина? Исцеление подействует на твой мозг, а не на ноги. После процедуры ты бегать не разучишься.

Хана говорит насмешливо, так и должно быть, но теперь она улыбается и кивает мне.

«Я все сделаю. Оставлю записку».

— Да, но все будет уже по-другому, — ноющим голосом говорю я.

В дверях мелькает лицо тети, выглядит она довольной, наверное, решила, что я смирилась с мыслью о завтрашней процедуре.

— А вдруг во время операции что-нибудь пойдет не так?

— Все пройдет как надо. — Хана встает и какое-то время молча смотрит на меня, а потом говорит медленно, делая ударение на каждом слове: — Это я тебе обещаю. Все пройдет отлично.

У меня замирает сердце — теперь уже Хана посылает мне сообщение, и я понимаю, что речь в нем не о процедуре.

— Ну, мне пора. — Хана подходит к двери, она чуть не подпрыгивает от нетерпения.

Я понимаю, что если ей удастся передать записку Алексу и если ему удастся освободить меня из превратившегося в тюрьму дома, то мы с ней больше уже никогда не увидимся.

— Подожди.

— Что? — Хана оборачивается.

Она стоит у двери и готова действовать, глаза ее горят от возбуждения. В лучах солнечного света, который проникает в комнату сквозь жалюзи, Хана как будто светится изнутри. Теперь я знаю, для чего придумали слово «любовь». Только им можно выразить те чувства, которые я сейчас испытываю: боль, блаженство, радость и страх одновременно.

— Что-то не так? — спрашивает Хана, изображая бег трусцой на месте.

Я понимаю, что ей не терпится приступить к осуществлению нашего плана.

«Я люблю тебя», — мысленно признаюсь я, а вслух говорю:

— Хорошей тебе пробежки.

— Спасибо, — отвечает Хана и выскакивает за дверь.

Я знала, что время может идти медленно, как расходятся по воде круги, а может нестись вскачь, так что голова идет кругом, но до сегодняшнего дня я и не подозревала, что это может происходить сразу. Минуты разбухают вокруг меня, душат своей неповоротливостью. Я наблюдаю за тем, как солнечный свет сантиметр за сантиметром ползет по потолку, и пытаюсь побороть боль в голове и в плечах. Онемение распространяется с левой руки на правую. Муха кружит по комнате и жужжит, пытаясь протаранить жалюзи. В конце концов бедное насекомое лишается сил и падает на пол.

«Мне жаль тебя, подруга. Сочувствую».

И в то же время я прихожу в ужас, когда понимаю, сколько часов прошло после ухода Ханы. Каждый час приближает процедуру исцеления и расставание с Алексом. Каждая минута тянется как час, а час пролетает как минута. Если бы я как-нибудь могла узнать, удалось Хане спрятать записку в кулак Губернатора или нет. Но даже если ей это удалось, шансов, что Алекс заглянет туда, практически нет.

Хотя надежда пусть крохотная, но существует.

Я далее не думаю о том, что еще может помешать моему побегу из дома. Например, о том, что я связана, или о тете Кэрол, дяде Уильяме, Рейчел, Дженни, постоянно дежурящих у двери в мою комнату. Можно назвать это уходом от реальности, упрямством или обычным сумасшествием, но я просто обязана верить, что Алекс придет за мной и спасет. Как в одной из сказок, которые он рассказывал мне на обратном пути из Дикой местности, там принц вызволял возлюбленную из заточения в высокой башне, убивал драконов, проходил через колючие заросли ядовитого кустарника.

После обеда в комнату входит Рейчел с миской дымящегося супа в руках и молча садится на край моей кровати.

— Очередная порция адвила? — с сарказмом интересуюсь я, когда она подносит ложку с супом к моему рту.

— Но зато ты выспалась и теперь чувствуешь себя лучше, — парирует Рейчел.

— Я бы почувствовала себя лучше, если бы меня не связывали.

— Это для твоего же блага, — говорит она и снова жестом предлагает мне ложку с супом.

Меньше всего мне хотелось бы принять еду из рук Рейчел, но если Алекс придет за мной (когда он придет за мной), я должна быть сильной. И потом, если тетя и Рейчел поверят в то, что я сдалась, они могут меня развязать или перестанут дежурить у двери. Поэтому я с шумом втягиваю в себя суп и изображаю улыбку.

— Вообще-то вкусно.

Рейчел сияет в ответ.

— Можешь есть, сколько захочешь. Завтра ты должна быть в хорошей форме.

«Аминь, сестричка», — мысленно говорю я, после чего проглатываю ложку супа и прошу вторую.

И снова мучительно тянутся минуты, они давят на меня своей тяжестью. А потом свет в комнате окрашивается в теплый цвет меда, затем становится желтым, как свежие сливки, а после этого и вовсе начинает исчезать со стен, как вода в песок. Вообще-то я и не надеялась, что Алекс появится до наступления ночи, это было бы самоубийством, но грудь все равно сжимается от боли. Времени почти не остается.

На ужин опять суп с куском мокрого хлеба. На этот раз кормит тетя, а сторожит Рейчел. Когда я после еды прошусь в туалет, тетя на время развязывает меня, но идет следом и стоит рядом, пока я писаю. Это невероятно унизительно. Ноги меня почти не держат, а голова болит сильнее, когда я стою. На запястьях остались глубокие следы от веревки, руки болтаются, как плети. Когда тетя собирается снова связать меня, я прикидываю возможность схватиться с ней, тетя хоть и выше, зато я сильнее. Но потом все-таки решаю не делать этого — в доме люди, и дядя в том числе, а к тому же, насколько я знаю, на первом этаже все еще болтаются регуляторы. Они в один момент меня скрутят и накачают снотворным, а я должна хорошо соображать и сохранять бодрость. Если Алекс не придет, надо будет придумать собственный план побега.