– Знаете, профессор, для фаталиста у вас слишком развито чувство юмора.

Это на некоторое время привело старого немца в замешательство. Он строго взглянул на Джейн, как бы поняв, что его поддразнивают, потом снова потупился, подыскивая слова:

– Юмору я учился у первоисточника, мадам. Много лет назад я совершил нечто такое, чего не мог совершить ни истинный немец, ни серьезный молодой ученый. Влюбился в англичанку. Хуже того, я на ней женился. – Некоторое время он наслаждался их удивлением, их улыбками. – Она давно умерла – увы. Но в самые счастливые наши годы ей удалось убедить меня, что ученость и важный вид не всегда одно и то же. – И добавил более мягким тоном: – Приятно, когда тебе напоминают об этом уроке.

– Когда же она умерла?

– Много лет назад. Сразу после войны.

– Она была археологом?

– Нет, мадам. Врачом. Думается, она была чуть ли не первой женщиной-врачом в Каире.

Он назвал ее девичью фамилию, но Джейн и Дэн никогда ее не слышали; отец ее тоже был врачом, главврачом каирской больницы во времена Протектората. Его имя все еще вспоминают в столице «с большим почтением», сказал старик, несмотря на англофобию египтян. У них с женой – двое сыновей. Один живет в Восточной Германии, а младший – в Америке. Он тоже стал археологом, правда, он занимается индейцами майя. У сыновей есть дети, он богат внуками.

Вскоре старик ушел, а они принялись размышлять о том, что он опустил в своем рассказе: о его теперешних политических взглядах, о том, как он пережил период нацизма. Чувствовалось, что он далеко отошел от всего этого: за самоиронией, авторитетностью суждений, за его знаниями крылась успокоенность, неподвижность сродни спокойной неподвижности индийского мудреца… но невозможно было определить, причина этому – «кадим» или «кайф», долгая жизнь вдали от родной страны или болезнь сердца. Возможно, он живет теперь в ожидании последнего удара, сознавая, что время дано ему взаймы.

С этого дня они часто с ним беседовали. Когда группы выходили на очередную экскурсию по историческим местам, Джейн и Дэн смертельно завидовали восточноевропейцам. Французы уже проявляли признаки нетерпения, когда их египетский чапероне перегибал палку, демонстрируя свое ораторское искусство, а Дэн и Джейн получили несомненное доказательство того, что они теряют, когда обе группы случайно оказались рядом во время десятиминутного перерыва перед храмом царицы Хатшепсут в Фивах. Герр профессор поманил их за собой в зал, где экспонировались королевские барки, чтобы показать Дэну некоторые детали с птицами на одной из картин, изображавших морское путешествие царицы Хатшепсут в Сомалиленд; тут он вкратце рассказал им о царице и ее жизни. Стоит ли говорить о разнице между механически повторяемыми сведениями и живым знанием?

Назад, к автобусам, они шли с седобородым профессором, осторожно расспрашивая его об этой в общем-то лакейской – как им казалось – работе. Но он сразу же бросился защищать свою паству. Все члены группы – специалисты высокого класса, каждый в своей области, они оказывают Египту неоценимую помощь, ему повезло, что он с ними работает; кроме того, он получает новости с родины из первых рук и любит общаться с людьми, чьи интересы отличаются от его собственных. Во время таких экскурсий он всегда получает гораздо больше знаний, чем сам дает. А разве оксфордские профессора не делают то же самое, не возят студентов в Грецию и Турцию? Джейн с Дэном согласились, что да, разумеется, возят; однако им никак не удавалось объяснить профессору, что – с их точки зрения – его работа совершенно другое дело, она гораздо демократичнее. Дэн отважился задать еще один – косвенный – вопрос. Он спросил, существует ли марксистский подход к изучению Древнего Египта. Их спутник слегка наклонил голову.

– Несомненно. С этой точки зрения Египет – самая изученная из всех древних культур. Вместе с Грецией и Римом. – Ответ был вполне нейтральным; видимо, ученый догадывался, о чем Дэн думал на самом деле. Кирнбергер искоса взглянул на Дэна. – Вам известно, что означает «ка», мистер Мартин?

– Душа?

Старик поднял указательный палец:

– Не совсем. Этимологически оно означает то же, что греческое pneuma – дыхание. «Ка» – это очень личное. У каждого – свое собственное «ка». Иначе говоря, это как бы идеальное представление человека о своей собственной жизни. «Ка» может пережить смерть только вместе с телом этого человека. Потому-то древние так заботились о сохранении тел умерших. Легче всего понять это в сравнении с «6а». «Ба» не привязано к телу. Оно тоже индивидуально, но после смерти соединяется с «ху» – это божественный дух, да? – который не может принимать телесную форму. Это все сложно. Но можно сказать, что «ка» и «ба» были способом смотреть на человека прежде всего как на отдельную особь… а потом – как на целое. – Он указал тростью в одну сторону и сказал: – Как смотрит художник. – Потом – в другую: – Как смотрит ученый. Как уникальный опыт. Как процесс. – Теперь он смотрел вперед, туда, где их группы усаживались в автобусы; потом сказал, улыбнувшись Джейн и Дэну: – Что до меня, я не знаю, какой подход лучше. Я думаю, древние были мудрыми людьми. Они знали, что ни того ни другого в отдельности недостаточно. Вы понимаете?

Дэн улыбнулся старику, потом – мельком, через его голову – Джейн и опустил глаза, по-прежнему улыбаясь.

– Да, – сказал он. – Понимаю. Согласен.

– Прекрасно.

Вот так они немного больше узнали о старом профессоре, а Дэн познакомился с новой концепцией – концепцией «ка», или личного бессмертия, основа которого – тело со всем, что ему принадлежит и что от него остается, даже если это всего лишь воспоминания о миссис Дэллоуэй в памяти кого-то другого.

В тот вечер, перед обедом, они с Джейн говорили об этом у него в каюте, якобы в связи с Китченером, потому что Дэн немедленно ухватился за пришедшую ему в голову мысль… включить в сценарий разговор Китченера с викторианским египтологом, такое вот объяснение значения «ка»и «ба», огонек, вспыхнувший в глазах старого вояки; или если не так прямо, то просто эпизод о том, как умный старый пройдоха вдруг постигает ценность концепции, разглядывая какой-нибудь древний монумент… задумывается о способе победить время: каждому – своя пирамида. И хотя этого они с Джейн не обсуждали, Дэн подумал про себя, что эти два термина, «ка» и «ба», применимы к их отношениям. Он был – «ка», а Джейн – «ба»: будто бы тщеславие в одном случае, будто бы самоотверженность в другом, но и того и другого по отдельности недостаточно.

Однажды утром они снова уговорили профессора посидеть с ними, когда разносили кофе. Хотя на этот раз с ними был чешский горный инженер, Дэн выдал истинную причину своего участия в путешествии, и профессор был заинтересован. Сам он приехал в Египет только после отмены Британского протектората в 1922 году, но хорошо помнил те времена. Его тесть-англичанин в молодости даже встречался с Китченером, да и с лордом Кромером387 тоже; создавалось впечатление, что старик до сих пор относится к этим двум деятелям с тем же почтением, какое питал к ним его тесть. Дэну представилась возможность в свою очередь заняться просветительством, и, не переставая думать о новом эпизоде сценария, он закончил свою лекцию тем, что фараоны-мегаломаны, должно быть, подавали генеральному консулу дурной пример. Старый профессор нашел это чрезвычайно забавным и обратился к чеху:

– Это англичане подают нам, другим народам, очень дурной пример. Они не питают уважения к своим героям. – Однако поддержки он не получил. Инженер заявил, что это как раз одна из черт, которые его в англичанах восхищают. Старик кивнул Дэну: – Ну что ж. Можете грубо обходиться со своим Китченером, но с Рамсесом Вторым – ни в коем случае.

Дэн усмехнулся:

– Они что, так уж отличаются друг от друга? Ответом ему был суровый взгляд:

– Какой цинизм, мистер Мартин! Вы меня шокируете.

– Я надеялся, что после Двадцатого съезда это допустимо. Им уже удалось выяснить, что чех – беспартийный и не так уж безоговорочно восхищается пятилетками и бюрократическим госаппаратом; теперь он, подмигнув Дэну, снова встал на его сторону.