— Все так говорят, а потом делают.

— Все, может, и делают, а я — не буду, — сказал я.

Она о чем-то задумалась — и, как бы проверяя себя лишний раз, легонько поправила пальчиком дужку очков.

— Ну, может быть. Ты и правда немного… не такой, как все, — сказала она.

— И к тому же слишком сонный, чтобы что-нибудь делать, — добавил я.

Она встала, сняла голубой жакет и, как вчера, повесила его на спинку стула. Но на этот раз не присела рядом, а отошла к окну и стала разглядывать пепельно-серые облака. Видимо, потому, что я был в одном халате, а моя физиономия смотрелась и впрямь ужаснее некуда. Что ж, ничего не поделаешь. У меня тоже могут быть свои обстоятельства. Да и, в конце концов, хорошо выглядеть в чьих-то глазах — не главная цель моей жизни.

— Знаешь, — сказал я. — Я, по-моему, уже говорил… Мне все кажется, что мы с тобой в чем-то неуловимо пересекаемся.

— Вот как? — произнесла она безо всякого выражения. Замолчала на полминуты, не меньше. И только потом спросила:

— В чем, например?

— Ну, например… — начал было я. Но проклятая голова не работала совершенно. Ничего конкретного не вспоминалось. Ни слова на ум не приходило. Просто казалось, что это так. Что мы с нею действительно в чем-то пересекаемся. “В чем же именно?” — копался я в себе. Но не нашел ничего подходящего — ни для “например”, ни для “вот хотя бы”. Я просто чувствовал это — и все.

— Н-не знаю, — выдавил я наконец. — Нужно еще немного подумать. Разложить по-порядку. И проверить, так это или нет…

— Просто с ума сойти, — сказала она, не отворачиваясь от окна. Без насмешки — но и без особого интереса.

Я забрался в постель и, откинувшись на подушку, стал разглядывать ее фигурку у окна. Белая блузка без единой морщинки. Темно-синяя юбка в обтяжку. Стройные ноги в тонких чулках. Все это теперь тоже сделалось пепельным. И от этого она смотрелась как на старинной фотографии. Разглядывать ее было очень здорово. Я подключаюсь к ней. Я возбуждаюсь от нее. Великолепное ощущение. В три часа дня, в полуобморочном полусне — эрекция под пепельно-серым небом…

Я смотрел на нее очень долго. Обернувшись, она поймала мой взгляд — а я все смотрел.

— Ты чего так смотришь? — спросила она.

— Ревную тебя к бассейну, — ответил я.

Она чуть склонила голову на бок и улыбнулась:

— Ненормальный.

— Абсолютно нормальный, — сказал я. — Просто мысли путаются в голове. Нужно там порядок наводить.

Она присела на кровать, протянула руку и коснулась моего лица.

— Температуры нет вроде, — сказала она. — Усни покрепче. Пускай тебе приснится долгий-долгий сон…

Я хотел, чтобы она осталась со мной. Чтобы я спал — а она так и сидела все время рядом. Но просить об этом было бессмысленно. И я молчал. Лежал и молча смотрел, как она надевает свой небесно-голубой жакетик, как закрывает за собой дверь. Она ушла — и ей на смену опять заявилась Пепельная Обезьяна с кувалдой. “Нет уж, спасибо. На этот раз я сам усну как-нибудь”, — хотел я сказать Обезьяне. Но губы не слушались. И я снова получил по мозгам.

“Какое число идет после двадцати пяти?” — спрашивает меня кто-то. “Семьдесят один”, — отвечаю я. “Спит как убитый”, — говорит Пепельная Обезьяна. Ну еще бы, думаю я. Тебя бы так шарахнули по черепу — тоже бы заснула как миленькая! Полная отключка сознания — вот что это такое…

И нахлынула темнота.

“Коммутатор…” — вертелось у меня в голове.

Было девять вечера, и я сидел за ужином в одиночку. Какие-то полчаса назад я очнулся от обморочного сна. Открыл глаза — и ощутил себя в полном здравии и прекрасном расположении духа. В голове царили покой и порядок. Даже там, куда шарахнула кувалдой Пепельная Обезьяна, ничего не болело. Никакой окаменелости, никакой стужи внутри. Память воспроизводила все, что случилось, отчетливо и в деталях. Пришел аппетит. Да какой! Слона бы проглотил целиком. И потому я тут же отправился в кабачок по соседству, на который набрел, когда только приехал сюда, — и попросил сакэ с целой кучей закуски. Назаказывал жареной рыбы, тушеных овощей, крабов, вареной картошки и еще всякой всячины в том же духе. В заведении, как и в прошлый раз, было людно и шумно. Воздух пропитался гарью и терпкими запахами еды. Посетители все как один наперебой орали что-то друг другу.

Пора собираться с мыслями, подумал я.

“Значит, коммутатор…” — повторил я в уме посреди всего этого хаоса. И тихонько произнес это вслух. Я, значит, решаю. А Человек-Овца — подключает…

Что все это могло означать — я представлял очень смутно. Слишком сложная метафора. Хотя кто знает — может, иначе как метафорой, подобные вещи не высказать? Да и не стал бы Человек-Овца забавы ради морочить мне голову метафорами. Скорее, он просто не мог сказать это как-то иначе. Другими словами у него не получалось…

Итак, если верить Человеку-Овце — я всю жизнь подключался ко всему на свете через него, через этот его Коммутатор. А теперь, стало быть, в системе что-то разладилось. Почему? Потому, что я вдруг перестал сообщать вразумительно, чего я хочу. И контакт оборвался. Разрыв цепи.

Потягивая сакэ, я буравил взглядом пепельницу перед носом.

Ну хорошо, а что же случилось с Кики? Ведь я же чувствовал ее в своем сне! Ведь это она звала меня сюда. Я был ей нужен зачем-то. Почему и вернулся в отель “Дельфин”… Только здесь ее голос уже не пробивается ко мне. Послание не доходит. Рация обесточена.

Господи! Ну, почему все так непонятно?

Наверное, все из-за разрыва в цепи. Я должен четко определить для самого себя — что мне нужно, чего я хочу. И с помощью Человека-Овцы подключить это все, провод за проводом, к собственной жизни. Как бы непонятно это ни выглядело — а придется. Терпеливо, не жалея себя, отыскивать нужные провода и подключать один за другим. Рассоединить — и по-новому подключить контакты у всех обстоятельств, в которых сейчас нахожусь.

Вот только с чего же начинать? Вокруг — ни малейшей подсказки! Я пришпилен за шиворот к высоченной стене. Поверхность ее гладкая, как зеркало. Как ни тянись — совершенно не за что ухватиться. Что тут делать — сам черт не поймет…

Прикончив то ли пятое, то ли шестое сакэ, я расплатился и вышел на улицу. С неба, плавно кружась, падали огромные хлопья снега. И хотя до настоящего снегопада было еще далеко, звуки улицы казались глуше, чем обычно. Чтобы немного протрезветь, я решил обойти весь квартал по периметру. “С чего же начать?” — думал я, разглядывая на ходу собственные ботинки. Бесполезно. Полный тупик. Я не знаю, чего в жизни хочу. Даже в каком направлении двигаться — не понимаю. Я ржавею. Ржавею и застываю. И чем дольше живу один, тем больше теряю себя. С чего начинать, черт возьми? Да все равно, лишь бы только начать! Как насчет этой девчонки из отеля? Она мне симпатична, это факт. У нас действительно есть что-то общее. И я вижу: стоит мне действительно захотеть — мы с ней быстренько окажемся в одной постели. Вот только — а что потом? Разве потом будет что-то еще? Разве там есть куда двигаться дальше? Ничего там не будет. Только потеряю себя еще больше. Потому что не могу провести границы: что я хочу — и чего не хочу. И пока я не нащупаю этой границы, пока не научусь удерживать ее, чтобы не исчезала — я и дальше буду делать людям больно, как и сказала жена при разводе.

Обойдя весь квартал, я вернулся к началу — и решил повторить. По-прежнему медленно падал снег. Белые хлопья оседали на куртку, растерянно цеплялись за жизнь три-четыре секунды — и таяли без следа. Я брел по улице, продолжая наводить в голове порядок. Прохожие то обгоняли меня, то попадались навстречу, и белый пар их дыхания клубился вдоль улицы в черных сумерках. Мороз больно пощипывал лицо. Но я продолжал идти по заданному маршруту — и думал дальше. Слова жены застряли в голове каким-то проклятием. Что ни говори — а она права. Именно так все и получается. И если так пойдет дальше — боюсь, я до скончания века буду приносить лишь боль да потери любому, кто со мною свяжется.