— Еще раз посмотри хорошенько, — медленно и веско сказал Рыбак. — То, что ты ответишь сейчас — очень важно, поэтому смотри как следует, а потом отвечай. Ну? Знаешь эту женщину? Только не вздумай лгать. Мы в своем деле профессионалы. Лгут нам или правду говорят — понимаем сразу. А кто солгал полиции, кончает плохо, очень плохо… Это тебе понятно?

Я снова взял со стола фотографии и разглядывал их какое-то время. Страшно хотелось отвести глаза. Но как раз этого делать было нельзя.

— Да не знаю я, — сказал я наконец. — К тому же, она мертва…

— Мертва! — театрально повторил за мной Гимназист. — Совсем мертва. Со страшной силой мертва. Мертва абсолютно! И это ясно с первого взгляда. Мы-то на нее уже насмотрелись — там, на месте преступления. Какая женщина, а? Так и умерла, голой. Первое, что в глаза бросается: роскошная была женщина! Вот только стоит женщине умереть, и красавица она или уродина — уже не так важно, правда? Как и то, что она голая. Теперь это просто труп! Оставь его так лежать — сгниет. Кожа потрескается, расползется, вылезут куски тухлого мяса. Вонять будет мерзко. Черви заведутся внутри. Вы такое когда-нибудь видели?

— Нет, — сказал я.

— А мы видели, и не раз! На такой стадии уже не различить, красивая была женщина или нет. Просто кусок гниющего мяса. Все равно что протухший стэйк, очень похоже. После этого запаха долго не можешь ничего есть. Даже из нас, профессионалов, этой вони не выносит никто. К такому не привыкают… Потом пройдет еще какое-то время — и останутся только кости. Уже без запаха. Высохшие до предела. Белоснежные. Девственной чистоты… Наилучшее состояние, правда? Впрочем, эта женщина до такого еще не дошла. До костей не истлела и не протухла. Сейчас она — просто труп. Окоченевший. Как дерево. Даже ее красоту различить еще можно. Пока она была жива — ни я, ни вы не отказались бы от такого сокровища в постели, как полагаете? Но теперь даже нагота ее ни малейшего желания не вызывает. Потому что она мертва. А мы и трупы — субстанции совершенно разные. Труп — это все равно что каменная статуя. Иначе говоря, существует некий водораздел, за которым — только ноль. Абсолютный ноль! Лежи смирно и жди кремации. А ведь такая женщина была! Какая жалость, а? Живая она бы еще долго оставалась красоткой. Увы. Кому-то понадобилось ее убить. Какому-то подонку. А ведь у этой девчонки тоже было право на жизнь. В ее-то двадцать с небольшим. Задушили чулками. Такая смерть наступает не сразу. Проходит несколько минут. Страшных минут. Ты хорошо понимаешь, что сейчас умрешь. И думаешь, почему тебе приходится умирать так нелепо. Ты страшно хочешь пожить еще. Но корчишься в спазмах от нехватки кислорода. Мозг затуманивается. Ты мочишься под себя. В последний раз пытаешься вырваться и спастись. Но сил не хватает. И ты умираешь медленно… Не самая приятная смерть, как считаете? Подонка, который устроил ей такую смерть, мы и хотим поймать. Обязаны поймать. Потому что это — преступление. Зверское преступление. Расправа сильного над слабым. Прощать такое нельзя. Если такое прощать, пошатнутся основы этого общества. Убийцу необходимо поймать и покарать. Это — наш долг. Если мы этого не сделаем, он убьет еще и еще.

— Вчера в полдень эта женщина заказала двухместный номер в дорогом отеле на Акасака, и в пять часов вошла туда одна, — сказал Рыбак. — Сообщила, что муж прибудет чуть позже. Фамилия и телефон, которые указала, вымышлены. Номер оплатила вперед наличными. В шесть она позвонила вниз и заказала ужин на одного. И все это время была одна. В семь из номера выставили тележку с посудой. А на двери появилась табличка “Не беспокоить”. Расчетный час в отеле — двенадцать дня. Ровно в двенадцать следующего дня дежурный по размещению позвонил в номер, но трубку никто не взял. На двери по-прежнему висела табличка “Не беспокоить”. На стук никто не отозвался. Работники отеля принесли запасные ключи и отперли номер. И обнаружили там мертвую голую женщину. В той самой позе, что на первой фотографии. Никто из служащих не помнил, чтобы в номер входил мужчина. На верхнем этаже отеля — ресторан, лифтами пользуется кто попало, и поток пассажиров очень плотный. Почему, кстати, в этом отеле и любят устраивать тайные ночные свидания. Черта с два кого-нибудь выследишь…

— В ее сумочке не нашли ничего, что хоть как-то помогло бы расследованию, — сменил его Гимназист. — Ни водительских прав, ни записной книжки, ни кредиток, ни банковских карточек. Инициалов ее имени нигде не значилось. Там были только косметичка, тридцать тысяч иен в кошельке, противозачаточные таблетки. И больше ничего… Впрочем, нет! В самом укромном кармашке ее кошелька — там, где не сразу и догадаешься — нашли визитную карточку. Вашу визитную карточку.

— Ты действительно не знаешь эту женщину? — тут же навалился Рыбак.

Я покачал головой. Я был бы только рад сделать все, чтобы полиция поймала подонка, убившего Мэй. Но в первую очередь я должен был думать о живых.

— Что ж… Тогда, может, скажете, где вы были и чем занимались вчера вечером? — спросил Гимназист. — Теперь-то вы знаете, почему вас сюда привели и зачем допрашивают…

— В шесть часов я сидел дома и ужинал, потом читал книгу, немного выпил, к двенадцати заснул, — сказал я. Память понемногу восстанавливалась. Видимо, из-за шока от фотографий убитой Мэй.

— С кем виделся за это время? — спросил Рыбак.

— Ни с кем. Весь вечер был один, — ответил я.

— А по телефону ни с кем не говорил?

— Нет, — сказал я. — Один раз позвонили, часов в девять, но телефон был на автоответчике, я не стал снимать трубку. После проверил — звонили по работе.

— А зачем ты автоответчик включил, когда дома был?

— А чтобы в отпуске ни с кем о работе не разговаривать, — ответил я.

Они захотели узнать имя и телефон клиента, звонившего мне вчера. Я сказал. — И после этого ты весь вечер читал?

— Сначала посуду вымыл. Потом читал.

— Что читал?

— Вы не поверите. Кафку читал. “Процесс”.

Рыбак записал: “Кафка, Процесс”. Иероглифов слова “процесс” он не знал, и ему подсказал Гимназист. Уж этот тип, как я и полагал, знал о Кафке не понаслышке.

— Значит, до двенадцати ты читал, — уточнил Рыбак. — И выпивал.

— Как обычно вечером… Сначала пиво. Потом бренди.

— Сколько выпил?

Я напряг память.

— Пива две банки. Потом бренди, где-то четверть бутылки. А закусывал консервированными персиками.

Рыбак все это старательно записал. “И закусывал консервированными персиками”.

— Вспомнишь еще что-нибудь — говори. Любая мелочь может пригодиться.

Я подумал еще немного — но ничего больше не вспомнил. Абсолютно ничем не примечательный вечер. Я просто сидел и спокойно читал книгу. В тот самый ничем не примечательный вечер, когда Мэй задушили чулками.

— Не помню, — сказал я.

— Советую предельно сосредоточиться, — снова встрял Гимназист, откашлявшись. — Вы сейчас — в ситуации, когда ваши собственные слова могут здорово вам навредить…

— Перестаньте! Мои слова никак не могут мне навредить, потому что я ничего не делал, — отрезал я. — Я — свободный художник, визитки по всему городу рассовываю. Как моя визитка попала к этой девчонке — не знаю, но из этого вовсе не следует, что я ее убил!

— Был бы ты ни при чем — стала бы она прятать одну-единственную визитку в самое укромное место кошелька? Вот в чем вопрос… — произнес Рыбак. — В общем, пока у нас — две версии происшедшего. Версия первая: эта женщина — одна из твоих партнеров по бизнесу. Кто-то назначил ей в отеле свидание, убил ее, выгреб из сумочки все, что могло навести нас на след, и скрылся. И только твою визитку, которую она поглубже запрятала, не заметил. Версия вторая: она проститутка. Профессиональная шлюха. Высшей категории. Из тех, что работают только в дорогих отелях. Эти пташки никогда не носят с собой ничего, что подсказало бы, как их потом найти. И вот по какой-то неизвестной причине очередной клиент ее задушил. Поскольку деньги не тронуты, убийца, скорее всего, — маньяк. Вот такие две версии. Что ты об этом скажешь?