Рядом с букетом на подносе лежало письмо. Ее муж не отличался сентиментальностью. С чувством, граничившим со смущением, Вайолетт взяла в руки конверт и сломала крохотную печать.

Письмо прислал не Гилберт. Оно состояло всего из нескольких строчек, написанных неуверенным почерком. Подписи не было.

Ими говорит язык любви.

Никакие цветы так не подходят Для выражения нежных чувств.

Ими украшались восточные беседки.

А юным девушкам остается гадать, Что слаще — сами цветы Или скрытый в них смысл.

Вайолетт знала, кто автор этих строк — та самая дама, которая написала «Сонеты с португальского», Элизабет Баррет Браунинг. И о смысле, скрытом в стихах, она догадывалась.

Внимательно осмотрев поднос, Вайолетт нашла крохотную печать, которую сломала, вскрывая конверт. Она аккуратно сложила кусочки и увидела тот же самый знак, что украшал галстук Аллина Массари: феникс в лавровом венке.

Она глубоко вздохнула, закусив губу. Он запомнил название ее гостиницы, узнал, в каком из номеров они с Гилбертом остановились. Должно быть, всего несколько минут назад он был за этой дверью, уговаривая горничную позволить ему положить букет на поднос с завтраком.

И тут она поняла. Букет сирени… На языке цветов, столь любимом Шекспиром и столетия спустя романтиками, у сирени был свой смысл. Он означал пробуждение любви.

Четыре дня спустя Вайолетт шла вниз по лестнице за коридорными, выносившими в вестибюль ее чемоданы и коробки. Гилберт наказал ей присутствовать при этом, пока он сам у дверей гостиницы следил за тем, как багаж грузят на подводу, которая должна была доставить его на вокзал.

— Ты уверена, что мы ничего не забыли, Термина? — спросила Вайолетт у следовавшей за ней горничной.

— Да, мадемуазель, — ответила та невозмутимо. — Я посмотрела очень внимательно.

— Ты уложила ночную рубашку, которую я оставила в гардеробной?

— Да, мадемуазель. А чемоданчик с вашими духами, кремами и помадами и шкатулка с драгоценностями у меня с собой. Не волнуйтесь.

Горничная говорила чуть устало, но спокойно. Вайолетт стало стыдно. Термина чувствовала себя лучше, только немного покашливала, однако незачем было ее так дергать. В то утро Вайолетт почему-то особенно волновалась по поводу багажа и отъезда. Обычно она куда более спокойно относилась к путешествиям.

Вот уже несколько дней она была сама не своя. У нее начались месячные, и ее это совсем не радовало — значит, она опять не смогла зачать. К тому же Гилберт отказался из-за ее недомогания отложить отъезд, сказав, что билеты уже куплены и он не понимает, чем поездка в купе утомительнее сидения в гостиничном номере. Он не желал понимать, какие неудобства могут возникнуть в поезде, где такие маленькие и тесные туалетные комнаты.

Вайолетт действительно не хотела уезжать из Лондона. Муж вынудил ее признать, что она осмотрела все основные достопримечательности города, побывала в музеях и галереях и выпила достаточное количество чая, поэтому ей трудно было дать логическое объяснение своему желанию остаться в Лондоне. Хотя Вайолетт эту причину знала, она понимала, что Гилберт не примет ее. Она и сама, по правде говоря, находила ее неубедительной. Ничего хорошего не могло бы выйти из того, что порядочная замужняя дама мечтает о встрече с человеком, которого она однажды видела в парке.

И все же Вайолетт ничего не могла с собой поделать. Она непрерывно ругала себя за то, что думала об этой встрече, десятки раз клялась себе, что больше такого не повторится, говорила себе, что для Аллина Массари это было мимолетным флиртом и только. Она пыталась быть милой и внимательной к собственному мужу, старалась найти удовольствие в размышлениях о предстоящей долгой совместной жизни с ним, но все было напрасно. Мысленно она снова и снова возвращалась к разговору с Аллином, вспоминала, как он смотрел на нее, какая тоска была в его взгляде, когда он прощался с ней.

Она хранила букет сирени, хотя он уже совсем завял и находился сейчас в чемоданчике, который несла Термина. Вайолетт положила его между страницами дневника, где она выписала все значения цветов, какие только могла вспомнить. А букетик анютиных глазок, принесенный сегодня утром, она приколола к отвороту своей дорожной накидки.

Анютины глазки означали «с мыслью о тебе».

В дальнем углу вестибюля, за полукруглыми диванами и пальмами в горшках, спиной к ней стоял какой-то мужчина и разговаривал со слугой в ливрее. В руке он держал темно-коричневую бобровую шапку. Пальто из верблюжьей шерсти, приталенное по моде, введенной принцем Альбертом, подчеркивало его широкие плечи, воротник и лацканы были отделаны коричневым бархатом, что придавало ему еще более элегантный вид. Разговаривая, он чуть повернул голову и, улыбаясь, взглянул в сторону Вайолетт.

Аллин.

Она вздрогнула и задержала дыхание. Он бросил на нее быстрый, почти незаметный, но полный восхищения взгляд, что было для Вайолетт как самое нежное приветствие. Все говорило о том, что он ждал ее, сразу почувствовал ее появление и радовался хотя бы тому, что видел ее.

Она поняла, что краснеет, но не могла удержаться от улыбки, как не могла умерить биение собственного сердца. Необъяснимое чувство охватило ее, забурлило в крови, хотя она и пыталась скрыть его, опустив взгляд.

Господи! Но так же нельзя! Как это глупо, как не правильно!.. И — как удивительно! Будто после долгого и тяжелого сна наконец проснулась на пороге новых, неизведанных наслаждений.

Вайолетт поняла, что ей необходимо поговорить с ним. Что опасного может быть в прощании? Их судьбы пересеклись на мгновение, а сейчас разойдутся навсегда. Когда-нибудь она с легкой улыбкой вспомнит этот приятный лондонский инцидент.

— Побудь здесь, Термина, — сказала она, — а я схожу посмотрю, что задержало Гилберта.

Тихо шурша юбками по ковру, она пошла вперед. Подойдя к группе людей, среди которых был Аллин, Вайолетт дотронулась до букетика анютиных глазок, прикрепленных к отвороту накидки, и нажала пальцем на защелку.

Букетик упал на пол. Она остановилась, вскрикнула с притворным изумлением, а потом наклонилась, будто желая поднять цветы.

Аллин опередил ее. Он подобрал букетик и с изящным поклоном подал ей.

— Благодарю, — проговорила она чуть слышно. — Я надеялась, что вы…

— Я понял и восхищен вашей сообразительностью. — Глаза его смеялись и от этого сияли еще ярче. — Я просто голову сломал, придумывая, как к вам подойти.

Вайолетт чуть удивленно улыбнулась в ответ, хотя ей было приятно, что он так быстро разгадал ее намерение, и сказала:

— Я только хотела попрощаться. Мы уезжаем на две недели в Бат, а оттуда — прямо в Париж.

— Так скоро!

— Приготовления к войне…

— Да. — Он помолчал, потом неуверенно продолжил:

— Я думал о вашем пребывании в Париже. Скажите, ваш муж не хотел бы, чтобы в Париже написали ваш портрет?

— Портрет? — она бросила на него быстрый взгляд.

— Да. Лучшего места не найти. Я могу порекомендовать художника Делакруа. Он не только талантливый портретист, но еще и близкий мой друг.

— Делакруа? Он известен своими батальными полотнами и… одалисками.

— В ее голосе сквозило легкое разочарование.

— Это так. Но когда ему хочется, он пишет и портреты. Делакруа занимает прочное положение, ведь он — сын старика Талейрана, поэтому власти всегда ему покровительствовали, и это дает ему возможность выбора. Он действительно терпеть не может писать портреты светских дам, так что, возможно, вам придется пойти к нему в мастерскую и попробовать уговорить его. Но, увидев вас, он будет покорен.

— Вы меня пугаете, — сказала она нетвердым голосом.

— У меня и в мыслях этого не было, — тихо ответил он. — И никогда не будет.

Вайолетт с трудом вздохнула — так ей теснило грудь.

— И все же, если… если пути наши больше никогда не пересекутся, позвольте мне пожелать вам на прощание всего доброго.