То место на его груди, до которого она дотронулась, до сих пор горело. Ему тут же представилось, как это было бы, если бы она коснулась его по собственной воле, в порыве нежных чувств. Запах ее тела, смешанный с нежным ароматом «Чайной розы», кружил ему голову. Большинство знакомых ему женщин не отличались индивидуальностью, обладая неким универсальным женским запахом. Другое дело Джолетта. Он подумал, что именно это притягивало его к ней, ему хотелось быть все время рядом, чтобы вдыхать ее аромат. В нем чувствовалось немного сладковатого благоухания дикой орхидеи, смешанного с ароматом спелой груши. Или — смеси темной сливы и ночного жасмина.

Что бы это ни было, оно сводило его с ума. Ему следовало подумать о чем-нибудь другом, если он хотел когда-нибудь убрать салфетку с колен и встать из-за стола. Он слишком увлекся.

И еще он стал бояться того, что может случиться, когда путешествие закончится.

Уже совсем стемнело, когда они направились обратно к гостинице. На улице в этот час было много народу — продавцы и секретарши в пончо и шарфах; бизнесмены в драповых пальто с газетами, засунутыми в карманы; пожилые женщины с сумками, из которых торчали длинные батоны. Машин тоже стало больше, они сновали из ряда в ряд, почти все непрерывно гудели, а велосипедисты протискивались между ними, не обращая никакого внимания на разъяренных водителей.

Джолетта и Роун шли по улице и, не замечая толкавших их пешеходов, обсуждали поездку в Версаль. Джолетта уже записалась на экскурсию и не хотела ее пропускать. Она считала, что Роун, если постарается, тоже может туда попасть.

Они были уже у перекрестка, когда откуда-то справа раздался вой полицейской сирены. Поток машин замедлил ход, потом и вовсе остановился. Пешеходам тоже было некуда идти, и они столпились на углу улицы. Все тянули шеи, пытаясь разглядеть, что произошло.

Роун, глядя поверх голов, объяснил причину затора:

— Там три полицейских фургона.

Машины ярко-синего цвета, который по ту сторону Атлантики можно встретить разве что на роскошных лимузинах, их сопровождал эскорт мотоциклистов. Они пробирались вперед, объезжая препятствия и время от времени выезжая на тротуар. По мере их приближения завывание сирен становилось все оглушительнее.

По-видимому, это был обычный полицейский рейд, хотя вся суматоха могла быть связана и с каким-нибудь террористическим актом — в Париже все возможно. Джолетта уже дважды просыпалась ночью от шума таких кавалькад.

— Эти звуки всегда напоминают мне сцену из «Дневника Анны Франк», когда гестапо арестовывает Анну и ее семью, — сказала она.

— Там город другой, — спокойно ответил Роун.

— Я знаю. — Она подняла на него глаза, но он пытался что-нибудь разглядеть сквозь, толпу и больше ничего не сказал.

Наконец проехала последняя из машин. Джолетту кто-то случайно толкнул, она оказалась в нескольких шагах от Роуна, но даже не пыталась пробраться поближе. Что-то вдруг изменилось между ними, она почувствовала, как он отделяется от нее. Да и светофор снова заработал, пора было переходить улицу.

Взревели моторы, машины набирали скорость. Это было похоже на гонки — каждый из водителей хотел успеть проехать, пока не переменится сигнал светофора. Поток машин тек, как река, и ничего, казалось, не сможет его остановить.

Потом завизжали тормоза, машины снова замерли. Джолетта, продвигавшаяся вперед вместе с осторожными французами, сошла с тротуара и оказалась на обочине. Вдруг раздался рев набиравшей скорость машины. Завизжали женщины, закричали мужчины. Джолетта обернулась и увидела красную спортивную машину, летящую из-за угла прямо на нее.

Она оказалась зажатой с обеих сторон, подняться с обочины ей мешала стена людей на тротуаре. Она почувствовала, что холодеет от ужаса. Толпа нехотя расступилась, и, увидев просвет, Джолетта кинулась к нему.

Ей казалось, что движения ее безумно замедленны, она в отчаянии рванулась вперед, но ноги будто застревали в вязком воздухе. Тело ее изгибалось от неимоверных усилий. Она вытянула вперед руки, чтобы смягчить падение.

Но — не почувствовала его. Только удар в бедро, резкую боль. Ее перевернуло, закружило словно вихрем. Голова коснулась чего-то твердого.

А дальше — тишина и темнота.

28 мая 1854 года

Все в Париже кажется мне либо скучным, либо отвратительным. Невыразимо тоскливо слушать старых родственников Гилберта, которые, живя в безвкусном комфорте мелких буржуа, превозносят красоту и аристократический блеск канувшего в Лету правления Бурбонов и порицают действия Наполеона III, присвоившего себе титул императора, которым никто не пользовался после смерти его дяди.

Гилберт же превратился в тирана. Он заявил, что я не должна выходить из дому без сопровождения Термины, чтобы не запятнать его доброе имя, известное в Париже. Известное? Его имя? Что за претензии! Может быть, под этим предлогом он просто хочет держать меня под контролем?

Бледно-лиловый, лавандовый сумеречный свет окутал Париж, окрашивая в фиолетовый цвет серые, закопченные стены домов и булыжную мостовую, отражаясь аметистовым блеском в лужицах, скопившихся в выбоинах конюшенного двора, куда выходили окна комнаты Вайолетт.

Она стояла у открытого окна, прижавшись лбом к стеклу, и наблюдала за служанкой в окне напротив, которая кокетничала с конюхом, бравшим воду из фонтана в центре двора. Холодный, сырой воздух пахнул лошадьми и прелью, время от времени легкий ветерок приносил запахи протекавшей неподалеку Сены. С улицы доносился стук колес экипажей, крики погонщиков лошадей и уличных разносчиков, приглушенные расстоянием и стенами домов. Некоторое время слышался нестройный колокольный перезвон, вскоре затихший.

С обеда шел дождь, но он прекратился как раз вовремя, уступив место яркому закату, разнообразившему скучный вечер. Гилберт ушел из дому много часов назад, возможно, он был занят поисками подходящего зеркала в стиле рококо или стула в стиле Людовика XVI. Он все больше и больше увлекался старинными вещами, без конца говорил об их родословных. Гилберт считал, что покупает предметы истории. Поскольку это делало его счастливым, Вайолетт не возражала.

Почти весь день Вайолетт провела с книгой. Она читала печальную историю под названием «Дама с камелиями», написанную Дюма-младшим, сыном знаменитого писателя Александра Дюма, которого теперь называли Дюма-отцом. Книга вышла в свет давно, но стала знаменитой после постановки одноименной пьесы примерно год назад и недавнего исполнения в Венеции оперы Джузеппе Верди «Травиата», заимствовавшей сюжет романа Дюма-сына. Книга рассказывала о трагедии куртизанки, которая отказалась от любви красивого и богатого молодого человека ради спасения его чести, но сердце ее при этом оказалось разбито, и она умерла от чахотки. Эта история повергла Вайолетт в такую глубокую печаль, что она не могла более продолжать. Опера, должно быть, была чудесной, она могла представить себе, как она поплачет над ней во Французской Опере в Новом Орлеане когда-нибудь в будущем сезоне. Но не теперь. Теперь ее обуревало нетерпение и беспокойство, и у нее не было ни малейшего желания плакать или жертвовать собой.

Гилберт так и не связался с Делакруа, сославшись на его неуловимость. Художник слишком знаменит — ведь всего год назад по заказу парижских властей он расписал потолок Зала Мира в городской ратуше, где заседает парижское правительство. Вайолетт, конечно, очень мила, сказал Гилберт, но такой великий художник в расцвете своей славы вряд ли согласится рисовать ее портрет. Его дорогая молодая женушка должна смириться с постигшим ее разочарованием и подумать о другом кандидате.

Вайолетт отказывалась мириться. Что будет, если она позволит исчезнуть этой единственной ниточке, связывающей ее с Аллином? Станут ли последними те слова, которыми они обменялись в холле гостиницы, и они больше никогда не увидятся?