Басни и притчи *
Подьяческая жена и поп
Покаялась попу подьяческа жена,
Что в девушках она
Довольно выпила вина.
Да это малый грех и только лишь безделка,
Примолвила она, — расселась щелка,
И вышла замуж я не целка.
О, глупая пизда, — вскричал наш поп, —
На что ты так напивалась
И еть без панциря давалась.
Пизда твоя теперь во ад уже попалась.
Я всем тебя, что есть на свете, прокляну
И припущу к тебе во аде сатану,
Чтоб он тебя в клочки, ебену мать, разъеб
И после мокрым бы ударил хуем в лоб
Или в висок,
Чтоб из пизды твоей посыпался песок.
Я сам взял не целку попадью,
Однако ее ладью
Я сам же прохватил
И хуй в нее влупил
И собственную плешь заколотил.
Так стало то не грех,
Что поп Уеб
И на пизде расчистил мех.
Когда попы ебут,
Не грех в пизду кладут,
Не беззаконием на секель дуют,
Поповичев они в пизду мудами суют.
А ты духовный чин пиздою не почтила
И с светскими свою пизду проколупила,
Так будь ты проклята, сатана.
При сих словах подьяческа жена
Немного наклонилась,
Как будто жопою сесть на хуй норовилась,
Оскалила пизду и подняла подол,
Священник задрожал, колико был ни зол.
Пизда в смирении две губы ужимала
И секелем попа на милость привлекала,
И словом так умильно тут мигала,
Что постная в попе кровь тотчас заиграла
И хую голову яряся подымала.
Вострепетала плешь, хуй рясу прочь отклячил,
Поднявши лысой лоб,
Вскочил в восторге поп
И в грешницу сию он хуй до муд впендрячил.
Рвался, потел,
Не только хуй один, муде он вбить хотел,
Однако пизда еще узка,
А от муд мошна не кругла, не плоска.
Не влезли яйцы, хоть сколько не толкались,
А действующие уж оба запыхались
И непосредственно ебясь они мешались,
Попова сила пала
И не поправилась.
Другая подъебала.
Оставил поп пизду и хуй в ножны вложил,
Оборотяся к ней, смиренно говорил:
Кто в свете не таков,
Прощаю,
Разрешаю
От всех тебя грехов.
Коза и бес
Случилося козе зайти когда-то в лес.
Навстречу — бес
Попался животине.
По едакой причине
Коза тряхнула,
Хвостом махнула,
Вернула рожками,
Прыгнула ножками
И ненарочно,
Только точно
Попала чорту на елдак
И слезть с него не знала как.
С такого страху
Усрала рубаху.
Вертит дырой —
У чорта хуй сырой,
Ебет как пишет,
Коза чуть дышит,
Визжит, блеет и серит,
А чорт ни в чем козе не верит,
К мудам подвигает
И прижимает.
Наебся бес
И скрылся в лес.
На козий крик
Сбежались вмиг
Все звери, и медведь
Стал козу еть.
Еб волк ее и заяц,
Потом Зосима-старец
И все монахи
С сермяжными рубахи.
Потом гады и птицы
В пизду козе совали спицы.
Госпожа и парикмахер
Не сила иногда пылающей любви,
Которая у нас в крови
Колеблет постоянство,
Смягчает и тиранство,
Старух и стариков в соблазн ведет
И всех умы во плен берет:
А нечто есть еще, сто крат любови слаще,
Что в заблуждение людей приводит чаще,
То нежнее сласти той,
Что названа у нас девичьей красотой.
Девица ту красу в один раз потеряет,
Потом к забаве дверь мущинам отворяет.
Любовь быть без сего не может горяча,
Как без огня свеча.
А в сласти ж без любви приятность одинака,
Утешна сладость всяка.
Изображение одно тех нежных дум
В восторг приводит дух и затмевает ум.
А сладость нежная любви не разбирает,
Нередко и пастух с дворянкою играет,
Тут нет любовничьих чинов,
Ниже приятных слов.
Лишь жажду утоли, кто б ни был он таков.
Но только ли того, бывает вся суть в мире,
Пол женский жертвует
Венериной кумире,
И утешает жен не муж:, а кто иной,
Хороший и дурной.
Боярыню — чернец, француз — графиню,
Иль скороход — княгиню.
И со сто есть таких примеров, не один,
Мужик ту веселит, каку и Господин.
Всех чаще у госпож: те в милости бывают,
Которы учат их иль петь, иль танцевать,
Или на чем играть.
Иль кои волоски им неясно подвивают.
У барынь лишь одних то введено в манер,
Чтоб сладость без любви вкушать, и вот пример.
К боярыне богатой
Ходил щеголеватый
Уборщик волосов,
Не знаю, кто таков.
Ходил к ней десять дней или уж три недели,
Он часто заставал ее и на постели.
А барыня хотя б была непригожа,
Да имя Госпожа,
И новомодные уборы и наряды,
Умильные их взгляды,
Приятная их речь
И в нечувствительном возмогут кровь зажечь.
О! сколь приятно зреть Госпож: в их беспорядке,
Когда они лежать изволят на кроватке,
Приятный солнца луч сквозь завесы блестит,
Боярыня не спит.
Вдова ее тогда иль девка обувает,
Чулочки надевает.
Какая это красота,
Сорочка поднята
И видна из-под ней немножко
Одна прекрасна ножка,
Другая вся видна лежит.
Наруже нежно тело.
О! непонятно дело.
Лишь только чьим глазам представится сей вид,
Приятным чувством мысль в минуту усладит.
Потом боярыня, с постели встав спокойно,
Куда ни вскинет взор,
Все в спальне у нее стоят в порядке стройном:
С сорочкою вдова, у девок весь убор,
Там держит кофишенк ей чашку шоколаду,
Тут с гребнем перукер: те люди на подбор,
И повеления ждет всяк от ея взгляду.
Кто в спальню допущен, быть должен очень смел,
Коль в милость Госпоже желает повтереться,
Так чтоб ухватки все те нужные имел,
Какими только льзя от барынь понагреться.
Французы смелостью доходят до всего
И в пышну входят жизнь они из ничего.
Из наций всех у нас в народе
Французы больше в моде:
А этот перукер несмел был и стыдлив,
Не так как этот сорт живет поворотлив.
Благопристойность им всегда та наблюдалась,
Когда боярыня поутру одевалась
И обувалась.
Из спальни в те часы всегда он уходил,
Чем барыню на гнев нередко приводил,
Но гнев ее тогда был только до порога.
Прошло недель немного.
Уборщик к этому насилу попривык
И стал не дик.
Из спальни не бежит он в комнату другую,
Когда зрит Госпожу в сорочке иль нагую,
Тогда-то Госпожа уборщику тому
Такое дело поручила
И научила
Мущине одному
Пересказать о том, что им она пленилась,
А, говоря, сама в лице переменилась.
Ведь ясно показав, что дело о пустом
И нужда ей не в том,
Мысль женска слабости не может утаиться,
Когда она каким вдруг чувством воспалится.
Стремление ее все взор изображал,
Что жар в ней умножал.
Тут руку Госпожа уборщику пожала,
Амурный знак давала.
Но ей в смущении сего казалось мало,
Отважности его она не подождала.
Нетерпеливо ей хотелось веселиться,
Так стала Госпожа с уборщиком резвиться.
И будто бы его, играя, обняла,
Потом еще, еще и, много обнимая,
И тут, и там его хватала,
Спустилась вниз ее рука и то достала,
Что раскаляет их нежнейшие сердца,
Исправно все нашла в тот час у молодца,
Но в этот только раз не сделала конца:
А только нежною рукою подержала,
Сама от сладости дрожала:
Уборщик стоя млел.
Вообрази себе, читатель, эту муку,
В таком уборщик мой огне тогда горел,
Каким его дух чувством тлел.
Он также протягал дрожащую к ней руку
И уж открытую у ней грудь нежну зрел,
А так он был несмел,
Что дотронуться к ней не мог ни разу
И будто ожидал на то приказу.
Прошло так много дней,
Ходил уборщик к ней.
Им только Госпожа себя лишь веселила
Так, так ей было мило.
Вдруг лежа на софе изволит затевать,
Чтоб голову у ней лежачей подвивать,
Уборщик исполнял ея охоту
И начал продолжать свою работу.
А барыня его тут стала щекотать,
Потом за все хватать
И добралась к тому, что ей так нужно,
Играть ей с ним досужно:
Поступком этим стал уборщик мой вольней
И начал он и сам шутить так с ней,
Как шутит с ним она.
Он так же тоже в точку
Отважился сперва боярыню обнять
И в грудь поцеловать,
А там и юбочку немножко приподнять,
Потом уж приподнял у ней он и сорочку
И дотронулся чуть сперва к чулочку:
Сам губы прижимал свои к ее роточку.
И уже от чулка
Пошла его рука
Под юбку дале спешно
С степени на степень,
Где обитает та приятна тень,
Которую всем зреть утешно.
Дограбилась рука до нежности там всей
И уж дурила в ней
И вон не выходила,
Утеху Госпожа себе тем находила,
Уборщик нет.
Не шел ему на ум ни ужин, ни обед,
Какая это, чорт, утеха,
Что сладость у него лилася без успеха.
Не раз он делал так,
Боярыне скучая,
О благосклонности прямой ей докучая,
Смотря на ее зрак,
Лишь чуть приметит он ее утехи знак,
Котору
Он в саму лучшу пору
У ней перерывал,
Прочь руку вынимал
И чувство усладить совсем ей не давал.
Сердилась Госпожа за то, но все немного
И не гораздо строго,
Хотя сперва и побранит,
Но тот же час опять приятно говорит.
Нельзя изобразить так живо тот их вид,
В каком был с Госпожой счастливый сей детина,
Какая то глазам приятная картина;
В пресладком чувстве Госпожа,
Грудь нежну обнажа
И на софе лежа
Спокойно,
Не очень лишь пристойно
И чересчур нестройно.
Прелестны ножки все у ней оголены,
Одна лежала у стены
В приятном виде там мужскому взору,
Другая свешена с софы долой,
Покрыта несколько кафтанною полой,
А руки у нее без всякого разбору.
Одна без действия, друга ж ея рука
Была уж далека,
И в ней она тогда имела
Приятную часть тела.
Уборщик без чинов подле ея сидел
И неучтиво всю раздел.
Его рука у ней под юбкою гуляла,
Тем в сладость Госпожу влекла.
Прохладна влажность у нея текла,
Но и опять ей ту приятность обновляла,
Вот их картина дел.
Уборщик мнил тогда, что нет ни в чем препятства,
И только лишь взойти хотел
На верх всего приятства,
Как барыня к себе вдруг няньку позвала
И тем намеренье его перервала.
К ним нянюшка вошла,
Уборщик отскочил тогда к окошку,
А барыня дала погладить няньке кошку,
Приказывала ей себя не покидать.
С уборщиком одним, он скуку ей наносит,
Что невозможного у ней он просит,
А ей того ему не можно дать,
Тут будто не могла та нянька отгадать
И стала говорить о дорогом и нужном:
О перстнях, о часах, о перлице жемчужном,
А барыня твердит, ах, нянька, все не то,
Мне плюнуть тысяч сто,
А то всего дороже,
А нянька о вещах тож да тоже,
Тут барыня опять знак нянюшке дала,
Оставить их одних, вон нянька побрела.
Жестоко было то уборщику обидно,
Велику перед ней он жалобу творит
И уж бесстыдно
Тогда ей говорит:
— Сударыня моя, какая это шутка,
В вас нет рассудка,
Я не могу терпеть,
Не мало дней от вас я мучусь без отрады,
Я чувствую болезнь с великой мне надсады,
Недолго от того и умереть.
А барыня тому лишь только что смеялась
И, отведя его к себе, с ним забавлялась
Опять игрой такой,
Держала все рукой.
Уборщик, вышед из терпенья,
Насилу говорит от многого мученья:
— Что прибыли вам в том, понять я не могу! —
Ответствует она, — французский это «gout».
— Чорт это «gout» возьми, — уборщик отвечает,
Что скоро от него и жив он быть не чает.
Меж: этим на бочок боярыня легла
И в виде перед ним другом совсем была,
Как будто осердилась,
Что к стенке от него лицом поворотилась.
Середня ж тела часть,
Где вся приятна сласть,
На край подвинута была довольно.
Уборщик своевольно
Прелестное у ней все тело обнажил,
Однако Госпожу он тем не раздражил,
Она его рукам ни в чем не воспрещала,
А к благосклонности прямой не допущала
И не желала то обычно совершить.
Уборщик от ее упорства
Уж стал не без проворства,
Стараясь как-нибудь свой пламень утушить.
Его рука опять залезла к ней далеко,
И палец и другой вместилися глубоко:
Куда не может видеть око.
Сей способ к счастию тогда ему служил,
Меж теми пальцами он третий член вложил.
На путь его поставил
И с осторожностью туда ж его поправил.
А барыня того
Не видит ничего,
Но только слышит,
От сладости она тогда пресильно дышит.
Уборщик к делу тут прямому приступает,
Он с торопливостью те пальцы вынимает,
А член туда впускает,
Но как он утомлен в тот час жестоко был,
С боярыней играя,
Не только не успел достигнуть дну он края,
И части члена он, бедняжка, не вместил,
Как сладость всю свою потоком испустил.
Тут вставши Госпожа и молвила хоть грозно,
Что дерзко с нею он отважился сшутить,
Да так тому и быть,
Раскаиваться поздно,
И вместо чтоб к нему сурово ей смотреть,
Велела дверь тогда покрепче запереть,
Потом к порядочной звала его работе.
А у него
И от того
Была еще рубашка в поте.
Так он тут Госпоже изволил доложить,
Что ей не может тем так скоро услужить,
Тут барыня ему сама уж угождала,
С нетерпеливостью рукою ухватя
И нежа у него подобно как дитя.
И шеколатом то бессильство награждала,
В той слабости ему тотчас тем помогала.
Тогда-то уж игра прямая потекла,
Бесперестанно тут друг друга забавляли,
Друг друга целовали.
Понравился такой боярыне убор,
И он с тех пор
Нашел свои утехи
И тешил Госпожу без всякия помехи.
