— А Арсений? — спрашивала Катя.

— Что — Арсений? — не понимала Устя.

— Он что делал?

— A-а… Он, как и нынче, канцеляристом был, при чернильнице состоял. — Устя не любит отвлекаться. Она любит в рассказе последовательность, поэтому продолжает свое. — А с мамой Никодим Родионович познакомился, когда диплом готовил. В черчении она ему помогала. А там на дипломе чертить много надо было. И вот, чтобы спать меньше хотелось и работалось легче, она у Ванды Егоровны кофе потихоньку брала — настоящий, не ржаной или желудевый — и Никодиму Родионовичу приносила. А вскоре поженились они. Ну, и в добрый час. Комнатку им побольше выделили. Никодим Родионович мебель кое-какую прикупил. Что ни день, Ирина Петровна с мебелью этой возилась. Нарисует на бумаге комнату, вырежет из картона квадратики — стол, гардероб, стулья там, кровать — и вот двигает по бумаге: примеряет, где чего получше поставить, поуютнее. Расторопная твоя мать была, энергичная. И в женотделах участвовала, и для голодающих пожертвования собирала. Никодим Родионович тоже все бодрился. С Митей он много хлопот принял, потому как Митя в ребячестве слабым был, рос из горсти в горсть, а вот с годами поокреп, выровнялся. Даже к самолетам его допустили. Да-a, Митя, Митя…

Устя замолкла, сменила на плите утюги. Обмакнула пальцы в миске с водой, начала брызгать на простыню, которую приготовила для глажки.

— А вот сгинул Митя, и переменился отец. Разом постарел, одинокий какой-то стал. Да-а, два века не изживешь, две молодости не перейдешь. Бывало, прежде смеялся, всякие шутки они с Митей выстраивали — ракеты, воздушные шары, моторные лодки, — а теперь, значит, работа весь свет заслонила.

В прихожей позвонили.

— Кто еще к нам припожаловал? — Устя расправила передник, пригладила волосы, пошла открывать.

— Да что ж это вы! — заговорила она удивленно. — Неужто в театре так все представление и кончилось?

— Нет, не кончилось, Устинья Андреевна, — узнала Катя голос отца.

— Пьеса неинтересная, мы и уехали из театра.

Это был уже голос мамы.

Катя выбежала встречать.

— Не спишь еще? — сказал отец, снимая пальто. — А пора бы.

Все направились в столовую. Из-за плотно закрытой двери доносились голоса. Звонка там не расслышали.

Никодим Родионович приостановился, потом резко толкнул дверь.

Ванда Егоровна, Арсений и Лариса сидели у стола. При появлении Никодима Родионовича Ванда Егоровна замолкла на полуфразе. Лариса начала поправлять в ушах серьги. Арсений зажег для чего-то спичку, коробок которых вертел в пальцах.

— Пресс-конференция, — сказал Никодим Родионович. — Ну-ну, продолжайте, — и усталой походкой прошел к себе в кабинет.

Катя сидит в кресле в кабинете отца.

В квартире тихо и пустынно.

Арсений ушел к «своей чернильнице», мама с Вандой Егоровной поехали за город, в деревню к какой-то тетке-знахарке, а Лариса с Витошей отправились закупать составные части для мазей и кремов.

Устя тоже вышла к соседке — одолжить гречневой крупы, да так и застряла там за разговорами.

Катя устроилась поудобнее, подтянула колени к подбородку, ладони подложила под щеку, съежилась и замерла.

На письменном столе Катя давно уже запомнила каждую вещь. Для Кати эти вещи были понятными и близкими, живыми.

С ними было веселее — все не одна.

Вон толстый красный карандаш с высунутым красным языком. Карандаш — лентяй: сам никогда не пишет, а только подчеркивает в книгах или ставит студентам на чертежах отметки.

Ручка с острым пером. Она худая и нервная: много пишет, зачеркивает, исправляет.

Перекидной календарь — тот еще ленивее красного карандаша. За день перекинет с плеча на плечо листок — и вся тебе работа.

Чернильницы стоят в медных касках, словно брандмайоры на картинках немецкого лото.

Костяной нож. На нем рисунки гор и зубчатых башен. Он, наверное, знает много волшебных историй про звездочетов в высоких колпаках и неустрашимых витязей, про сундуки, полные голубых хрусталей, и про царевну-лягушку.

Есть еще пузырек с клеем. Он всегда молчит, потому что рот заклеен.

Чубатые кисточки и деревянные линейки. Линейки длинные и скучные. Поглядишь на них — зевать хочется.

А как было бы хорошо, если бы возле Кати сидела сейчас мама! Не такая, как всегда, другая — какой запомнила ее Катя у своей постели, когда недавно тяжело переболела ангиной.

Мама была тогда совсем мягкой, открытой, с обыкновенными, постаревшими глазами, готовая по малейшему Катиному слову или движению обтереть влажным полотенцем лоб, перевернуть подушку с нагретой стороны на прохладную или вот так просто сидеть и сидеть возле Кати в давнишнем, ненадушенном платье, позабыв обо всех в доме.

Да, хорошо болеть, но только не сильно, а чуть-чуть, чтобы мама была рядом. Протянешь руку — и можно потрогать ее волосы, руки, платье. И никто не мешает быть вдвоем: ни Лариса, ни Витоша, ни Ванда Егоровна.

В квартире по-прежнему было покойно. Слышались дальние гудки заводов. В ванной комнате иногда сердито бормотал кран. От кресла приятно пахло старой кожей, исходило дремотное тепло.

Катя и сама не заметила, как уснула. Она еще не окрепла после ангины. Проспала Катя недолго. Проснулась оттого, что сделалось жарко.

Открыла ресницы и так испугалась, что тут же закрыла: Катя была укрыта отцовской шерстяной курткой, а сам отец сидел за столом и что-то подчеркивал в книге красным карандашом. Шторы на окне были приспущены.

Значит, папа неожиданно вернулся из конструкторского бюро и отпер двери своим ключом.

Ах! Все это из-за Усти. Отлучилась за крупой — и пропала! Проглядела папу!

Катя не знала, что делать. Незаметно уйти из кабинета? Но как? Папа вот-вот поднимет голову.

У отца на столе зазвонил телефон.

Никодим Родионович поспешно снял трубку, начал тихо разговаривать:

— Буду. Да. Скоро. Начинайте испытания без меня.

Катя решилась и взглянула на отца. Отец тоже взглянул на нее.

— Разбудили тебя, да? Но ты спи, спи. Я сейчас уеду.

— Я уже не хочу спать, — робко ответила Катя.

— Ты что, одна в доме? А где мама и все остальные?

— Мама уехала Ванду Егоровну лечить.

— Лечить Ванду Егоровну, — повторил отец.

— А Лариса с Витошей в городе. Чего-то покупают для мазей и кремов.

— А Лариса с Витошей в городе, — опять повторил отец, и у него нервно дернулась бровь. — Чего-то покупают для мазей и кремов. — Он вдруг поднялся, отбросил стул, на котором сидел. Стул с грохотом ударился о стеллаж. — Все, значит, как всегда, при деле. Все, значит, трудятся!

Катя никогда еще не видела отца в таком гневе. У Кати задрожали ресницы, к горлу подступили слезы. Она совсем сжалась, забилась в угол кресла.

— Собирайся!

— Я? — испуганно прошептала Катя.

— Ну да, ты! Живо!

— А куда, папа?

— Сперва на аэродром. Поглядим испытание самолета, а потом гулять.

— Гулять?

— Да. Будем гулять. Куда хочешь, туда и поедем — в лес, к речке, к черту! — Отец швырнул на стол красный карандаш. Карандаш на столе не удержался, свалился на пол и сломал красный язык.

Катя, бледная и растерянная, сидела в кресле.

Отец улыбнулся, подошел к ней и нежно ущипнул за щеку:

— Ну, что же ты?

Тогда Катя, все еще сквозь слезы, тоже улыбнулась:

— Вдвоем поедем, папа?

— Вдвоем.

— И без никого больше?

— И без никого больше. Ну, беги переоденься.

Катя, радостная, спрыгнула с кресла.

— Папочка, а можно, я надену новое синее платье?

— Можно и даже необходимо.

— Ой! Папа! А как же Эмма Францевна? Она сегодня придет.

— Это еще кто такая?

— Учительница, немка.

Отец резко махнул рукой:

— Одевайся.

Катя кинулась к себе в комнату. Из комнаты крикнула.

— И воротничок новый можно?

— Тоже можно и тоже необходимо!

Катя начала поспешно рыться в своем хозяйстве. Все еще боялась, как бы отец не передумал, не уехал без нее.