Таисия Кондратьевна специально посадила бойца спиной к Светлане, чтобы не видел, как она готовится к уколу, не смущал ее.

Светлана кусочком марли обернула горлышко ампулы, отломала. Взяла шприц и всунула было иглу в ампулу, но промахнулась — игла скользнула снаружи по ампуле.

— Смени, — сказала Таисия Кондратьевна, потому что игла стала уже не стерильной.

Светлана сменила.

Наконец игла в ампуле, и Светлана всасывает шприцем лекарство. В шприце — пузыри.

— Срез иглы держи книзу, ампулу наклони, — тихо говорит Таисия Кондратьевна.

Светлана думает только об одном: лишь бы не смотрели ей на пальцы. Они, может быть, дрожат, а это никуда не годится!

Светлана удалила из шприца пузыри. Долго перехватывала шприц, все боялась, что соскочит игла. Потом подошла к бойцу, защипнула у него на руке складку — зафиксировала кожу — и, придержав дыхание, точно стреляла из винтовки, ударом вколола иглу.

Боец крякнул. Плохо сделала! Больно!

Когда боец ушел из перевязочной, Таисия Кондратьевна сказала:

— Все наладится. Только знай — вводить иглу ударом надо очень точно, а то можно ее обломить. Кожу фиксируй крепче — не так больно будет. Потренируйся дома на подушке — очень помогает.

— На какой подушке?

— На обыкновенной, пуховой. Я так училась, в старину еще. Перестанешь бояться — пальцы успокоятся.

«Значит, пальцы все-таки дрожали».

Дома Светлана каждое утро колола шприцем подушку. Ночью, перед тем как лечь спать, опять колола.

Девочка уже успела, как и все дети, полюбить доктора. Показывала Светлане отцовские подарки. А потом снова спрашивала:

— А колоть меня будете?

— Да, колоть буду, — не выдерживала Светлана. — Это необходимо. Тогда ты выздоровеешь и поедешь в Крым, к морю.

— А что такое Крым? Расскажите мне. Далеко до него ехать?

— Далеко. Тысячу километров.

За окном намело крутые сугробы. Высокий снег покрыл землю — стужа, зима. А Светлана рассказывает девочке, как сама, еще маленькой, ездила на юг, в Крым, где зреют абрикосы и черешни, где на теплых крепких скалах живут ласточки, где бьется о берег сильное море.

Мчится курьерский поезд с севера на юг. Мимо открытого окошка летит горячий ветер. Гудят рожки путевых обходчиков. На станциях слышно, как хлопают крышки над буксами: это смазчики заливают буксы автолом.

Отец по дороге покупает вишни, привязанные за хвостики к длинным палочкам. Мама обрывает вишни с палочек, моет и складывает в чашку. А ведь самое интересное — есть с палочек.

Но огорчение быстро забывается: на следующей станции отец покупает еще что-нибудь — или молодые, точно налитые молоком початки, или малосольные огурцы с хрупом (откусишь огурец, а он — хруп-хруп!), или головки подсолнухов, клейкие и шершавые.

На какой-нибудь из станций Светлана замечала, что полотно железной дороги посыпано уже не песком, а ракушками. Значит, скоро Крым, скоро море.

— А что такое море? — спрашивала девочка.

— Море… Это солнечная вода, много воды, и белые птицы — чайки.

— Солнечная вода… Белые птицы — чайки. Я хочу видеть солнечную воду и чаек!..

— Ты их увидишь, когда выздоровеешь.

Светлана принесла девочке крупную пятнистую раковину и сказала:

— Приложи к уху.

Девочка приложила.

— Слышишь?

— Слышу. В ней что-то шумит.

— Это шумит море.

В тот вечер девочка так и уснула с пятнистой раковиной возле себя, в которой, не умолкая, бурлил и пенился прибой, слышался шорох крыльев чаек и тихий звон: это падали в море звезды и ударялись о камни на дне.

И пусть этой маленькой девочке, которая в жизни не держала в руках ничего тяжелее цветов и в глазах которой не бывали еще ни упрек, ни горечь, ни обида, а заглядывали в них только герои из детских книжек да плюшевые игрушки, — пусть приснятся ей чайки и бушующее море, теплые скалы и желтые акации. Пусть приснится смелый большой самолет с гулкими моторами, на котором летит ее отец и думает о ней.

Девочке делалось все лучше: температура установилась нормальная, появился аппетит. Она повеселела, подружилась с ребятами.

До Нового года оставался один день. Светлана спросила у Володи, где он собирается встречать праздник.

Володя сказал, что нигде не собирается.

— Может, зайдешь ко мне?

— Хорошо, я зайду.

Они разговаривали в ординаторской комнате. Светлана сняла халат и убрала в шкаф.

— Ты знаешь, Володя, девочка освоилась с клиникой, привыкла к сестрам и няням.

— Да. И к тебе привыкла.

У Светланы дрогнуло сердце.

Она стояла спиной к Володе, закрывала шкаф. Боялась обернуться — чувствовала, как от румянца потеплели щеки и шея. Может, он сказал это просто так. Привыкла, как к врачу.

Светлана и Володя оделись и вышли из клиники. Володя торопился — ему надо было на аэродром.

Светлана еще раз спросила:

— Так ты придешь?

— Приду.

Светлане хотелось сказать, что будет очень рада, но не хватило мужества.

Подъехал троллейбус. Светлана впрыгнула на подножку. Володя поддержал ее за локоть. Ласково кивнул. Дверцы затворились, и Светлана с бьющимся сердцем уехала.

Кальма неожиданно вошла в жизнь Володи. Случилось это в Намангане на школьном выпускном вечере. Светлана и Володя были в ссоре. Учителя и ребята попросили Кальму станцевать на прощание танец с пиалушками. Кальма согласилась.

Центр зала покрыли ковром. Внесли бубен, две пиалы и специальные роговые колпачки для пальцев. Кальма, в узких шароварах, в свободном, без пояса, платье, в замшевых туфлях с наборными каблуками, спокойная и, как всегда, уверенная в себе, вышла на ковер. Музыкант поднял кожаный прозрачный бубен и выбил на нем короткую глухую дробь.

Кальма сняла пеструю бухарскую тюбетейку, освободила косы. Они упали за спину — черные, длинные. «Для чего это она сделала?» — не поняла Светлана.

Кальма бросила тюбетейку подругам. Надела на два пальца каждой руки роговые колпачки и взяла пиалушки.

Музыкант негромко барабанил в бубен, подкидывал его над головой.

«Ну чего она тянет?» — возмущалась Светлана.

Кальма, качнувшись, пошла быстрым мелким шагом. Бубен встряхнулся, вспыхнул и заработал часто, ритмично. Кальма прошла еще немного, остановилась, выпрямилась и замерла.

Начался танец рук. Руки изгибались, вытягивались, падали. Вновь оживали.

Кальма закрыла глаза. Казалось, для того, чтобы внимание было обращено только на ее руки. Когда поднимала их, широкие рукава платья скатывались на плечи.

Вдруг Кальма резко откинулась. Косы достали до земли. Бубен замолк. В зале сделалось тихо. Кальма медленно перегибалась назад. Ниже и ниже. Косы скручивались на ковре в живое черное кольцо.

«Так вот для чего сняла тюбетейку», — поняла теперь Светлана. Она, как и все в зале, была захвачена танцем.

Володя сидел близко у ковра. Лицо его горело.

Пальцы Кальмы пришли в движение. Роговые колпачки застучали по пиалушкам. Разлетелось вихрем платье. Пиалушки стучали чаще и чаще. Танец делался стремительнее. Тяжелые концы кос били Кальму по спине. Перелетев через плечи, били по груди. Кальма разгорячилась. Губы ее смеялись. Она приседала, вскакивала. А в зале раздавался стук пиалушек.

Десять часов вечера. Канун Нового года. Светлана одна в комнате. На туалетном столике с трехстворчатым зеркалом горит лампа. Светлана сидит перед зеркалом на низком круглом пуфе. Слушает ветер, который несет по улицам мелкий снег.

На Светлане ее лучшее платье: зеленое, с широкой, в складках, юбкой и модным воротником-стоечкой.

Светлане хотелось быть в этот вечер молодой. Совсем юной, как тогда, в Намангане.

Светлана трогала волосы — легкие, с ореховым отливом, подбивала так, что они заламывались волной. Потом брала роговой гребень и медленно расчесывала их. Трогала Светлана и складки между бровями — что это? Конец юности или признак упрямства?