На краю городка, на поляне, мачтой с полосатым конусом был обозначен аэродром.

Три раза в неделю из Минска прилетал легкий одномоторный самолет. Привозил почту и забирал пассажиров, которым нужно было в Минск. Управлял самолетом молодой пилот Антон Протасов. Летал в клетчатой рубашке и в спортивных тапочках. Догадаться, что Антон пилот, можно было только по летным очкам.

Иренка дружила с Антоном. Всегда встречала на поляне.

Если был базарный день, они шли за молоком и медом. Самолет поручали стеречь мальчишкам, чтобы об него не чесались коровы.

Иренка помогала Антону выбрать глечик с хорошим светлым медом-подседом.

Антон возил мед своей матери, а молоко выпивали сами вместе с мальчишками. Антон скручивал куски старой березовой коры, закалывал щепкой. Получались чашки-колпачки.

Из них пили молоко. Оно пахло березой.

Сажал Иренку в самолет, показывал, куда нужно двигать ручку управления, чтобы самолет летел вверх или вниз. Объяснял геометрию рулей, названия приборов, тумблеров.

Иренка научилась помогать Антону запускать мотор. Антон крутил винт, а она регулировала в кабине сектором газа.

Знала, что такое мазануть посадку, прочно сидеть в небе, угол снижения, скапотировать, данные ориентировки, режим оборотов.

Когда Антон улетал, Иренка привязывала к самолету нитку. Нитка быстро бежала из рук, пока не обрывалась.

— До свидания, Антон!

— До свидания, Иренка!

Иренку, еще маленькой, впервые привела в костел Клитинья.

Отец с бригадой пильщиков ушел на неделю промышлять древесину. Клитинья и мать воспользовались этим, решили приучать Иренку к Спасителю, Христу Господню.

Костел стоял на кладбище. Острый шпиль с крестом на конце, будто воронья лапа. Окна запрятаны в ниши. На стенах под окнами сухие ручьи ржавчины от железных ставен и решеток. Железные двери, бугристые, в густой клепке, с кольцами под навесной замок.

Со шпиля, со звонницы, свешивались до земли веревки. Они были привязаны к колоколам. На звонницу подниматься не безопасно: истлели ступеньки. Поэтому колокола раскачивали снизу.

Мать ушла на хоры.

Клитинья усадила Иренку в зале на скамью рядом с собой. Достала из кармана молитвенную книжку.

Разговаривать и о чем-нибудь спрашивать запретила.

На стенах и на колоннах были намазаны голубые кресты. Перед ними горели свечи. Капли горячего воска, перемешиваясь с пылью, текли по стенам. В глубине зала — крест с распятием Спасителя, Христа Господня.

Такой же крест, только маленький, был дома на столике матери.

Иренка хотела понять и не могла, почему мать всю свою радость и все свое горе отдавала этому человеку, который висел на кресте, неживой и ко всему равнодушный.

Когда отец оставался с пильщиками в лесу, мать в ночной рубашке стояла перед Спасителем, плакала, улыбалась или давала клятвы на верность, на муку мученическую, ежечасную и вечную.

Иренка просыпалась от ее плача или тихого пения, вставала с постели и пугливо заглядывала сквозь открытые двери в комнату, где мать жгла свечу и молилась.

В открытое окно задувал из леса ветер. Мать загораживала ладонью свечу. Ладонь становилась красноватой.

Мать не двигалась. Шевелились только губы в молитве: «Иисусе, спаси и помилуй…»

От кого спаси?

От чего помилуй?

Дрожит пламя свечи. Разгорается или тухнет красноватая ладонь. Ширится, дрожит тень креста на стене.

Иренка возвращалась в постель.

Если бы можно, она ушла бы к отцу ночью в лес, где он спит у костра с пильщиками, простой и ясный для Иренки человек.

В зале появился ксендз Явид. На плечах широкая лента. Открыл дверцу в будку, сделанную из фанеры. Сел в кресло, приложил к уху ленту и постучал пальцем в стенку.

В стенке было окно, задернутое рваным покрывалом. Перед окном на полу лежала подушка.

К подушке подошла пани Лапуцкая, жена провизора. Припала на колени и что-то шепотом заговорила в окно ксендзу.

Ксендз кивал головой, слушал.

Иренка догадалась — это исповедь.

Когда пани Лапуцкая поднялась с колен, ксендз ребром ладони благословил ее и постучал пальцем: следующий.

Быстро отпустил всем грехи. Вышел и запер на крючок будку.

Около Иренки на скамью села пани Лапуцкая. Достала увеличительное стекло в черепаховой оправе и начала разбирать тексты молитв в книжке.

Ксендз Явид с прислужниками вышел к распятию. Прислужники вынесли Евангелие.

Кто-то позвонил в ручной звонок, будто встряхнул жестянку с камнями. Ксендз поднял руки. Заиграл орган. Мелодию органа подхватил хор. И в нем голос матери, самый высокий и сильный. Мать в хоре ведущая.

— Секули секулорум, — запел Явид.

— Амэн! Амэн! — ответил хор.

— Доминус вобискум.

— Ойя! Ойя! Ойя! — ответил хор.

Иренка знала: сейчас у матери лицо чужое, недомашнее, нелюбимое. И все здесь в церкви чужое, нелюбимое. Хотелось вскочить со скамьи и бежать. Бежать от ксендза Явида, от свечей, от непонятных слов молитвы. Но возле Иренки плотно сидели Клитинья и пани Лапуцкая.

Клитинья намотала на палец кожаный шнурок привески. Шнурок вдавился в шею. Клитинья прикрыла глаза, не двигается, шепчет, молится.

«Вот на кого похожа мать», — думает Иренка.

Отекают, мутнеют свечи. Чадят фитили. Душно. Острый запах пота. Голубые кресты покрываются полосками копоти. Гремит жестянка.

Иренка плохо спала ночью. Металась в жару, бредила.

Клитинья душила ее кожаным шнурком. Пани Лапуцкая толкала на грязную от чужих колен подушку. Стучал пальцами Явид. Гремела жестянка. Светилась красноватая ладонь матери, и ширилась на стене тень креста.

Иренка очнулась. Открыла глаза. Холодная мокрая салфетка лежала на лбу. Возле кровати сидела испуганная мать в шерстяном платке поверх ночной рубашки.

— Мама, — прижалась Иренка к ее груди. — Не позволяй Клитинье водить меня в церковь. Не надо больше.

Мать обняла ее. Притянула к себе. Грудь матери пахла теплым платком.

И вдруг у изголовья кровати на тумбочке, где лежали учебники и тетради, Иренка увидела распятие.

Мать принесла его из своей комнаты.

Тень креста высилась над головой Иренки.

Мать не отходила от отца. Дежурила. Казалось, она забыла костел и черный капитул.

Ксендз Явид присылал за матерью прислужника напомнить о спевках и о молитвах, которые она пропускает.

Мать идти в костел отказывалась. Не слушала она и Клитинью, которая привела из дальнего села Рольники человека Вараксу, «ожившего из-под святых» и который сам теперь вершит святые дела.

Варакса с заплетенной в косу седой бородой принес мешок с банками. В банках — притирки и взвары из толченых костей медведя и змеиных яиц.

Мать Вараксу в дом не пустила. Клитинья стыдила мать, говорила о клятвах, о муке мученической, ежечасной и вечной. Пугала, что имя матери огласят в костеле.

Мать отвечала отказом. Слушалась только доктора. Хотя он ее и предупредил, что отца спасти почти невозможно. Она кипятила доктору воду для шприцев, когда он делал болеутоляющие уколы, помогала при перевязках, готовила растворы риванола и марганцовки.

Умывала отца, причесывала, сметала с постели крошки, перекладывала поудобнее валики из подушек.

Ходила с Иренкой на поляну, на аэродром, встречать Антона. Он должен был привезти из Минска хирурга. Об этом попросил доктор. Может быть, хирург сумеет что-нибудь сделать.

Мать и дочь сидели на поляне.

Обхватив руками колени, мать смотрела на шпиль костела. Слушала, как звенит сигнатурка — самый маленький колокол в костеле, — созывает к обедне. Молчала, похудевшая и бледная. Неизвестно было, о чем думала.

Иренка ждала Антона. Она знала, что Антон не успокоится, пока не отыщет профессора и не привезет.

И Антон привез.

Отец умер утром в пятницу.

В доме появились Клитинья, пани Лапуцкая, Варакса и еще какие-то старухи в черных платках-запасках.