Степняки радовались, как дети, будто нашли в песке разноцветный камешек.

– Пойдем посмотрим, что за добыча нам досталась, – приказал Конан.

В крепости они нашли горы оружия, добрых коней, запасы еды, полные тюки разной одежды и утвари. Комнаты коменданта были богато обставлены. Среди прочего добра незадачливый согариец оставил золотой столовый прибор и немало украшений из жемчуга.

– Тащите все во двор, – распорядился Конан.

При свете факелов кочевники погрузили добычу на захваченных лошадей.

– Делить трофеи будет каган, – объяснил Конан. – Мы сами можем воспользоваться только едой и питьем. Кто припрячет себе что-нибудь из добычи, того убью на месте.

В полночь отряд уже был готов к обратному переходу.

– Капитан, – сказал Гаюк, – мы тут захватили вдоволь вина. Может, выпьем понемногу в честь победы?

– На обратном пути врагов не намечается, – рассудил Конан. – Выдай каждому по бурдюку вина. Но если кто нажрется так, что свалится с коня, подбирать не станем. Пусть ковыляет пешим ходом.

Конан отлично знал: сама мысль о пешем путешествии настолько пугала степняков, что они поневоле будут сдерживать свои аппетиты. Для того чтобы разрушить крепость, у киммерийца не было ни подходящих орудий, ни достаточного количества людей. Поэтому он ограничился тем, что облил маслом и поджег деревянные ворота. При свете этого небольшого костра отряд степняков двинулся в путь.

Сразу же по возвращении в лагерь Конан поспешил доложить о своем успехе. Орда двигалась к Согарии. Впереди гнали рабов. С каганом наступала примерно половина всего войска, и новость о хитрости Конана распространилась мгновенно. Лагерь сотрясался от хохота воинов, отдыхавших у костров после дневного перехода.

Бартатуя был изумлен.

– Всем бы моим командирам такую смекалку! – сказал он. – Подумать только – взяли крепость со всеми потрохами, а у нас – вообще никаких потерь?

– Один из трофейных доспехов пострадал, когда мы подстрелили лучника, поправил Конан. – И еще в десятке Рустуфа сломано три лука.

– Редко полусотник так быстро становится полутысячником, – проговорил Бартатуя.

– Да еще начальником осадных и земляных работ, – прибавил седой вождь, на лице которого была вытатуирована стилизованная фигурка орла. Все гирканийцы считали легкую победу, достигнутую ловкостью и обманом, делом почетным. Им чужды были рыцарские обычаи западных народов.

Бартатуя внезапно прервал веселье и заговорил суровым и серьезным тоном:

– Следующее поручение, Конан, будет посложнее. Сегодня твои люди отдохнут. Завтра ты возьмешь их и отправишься на юго-восток. Князь Согарии ждет подкрепления от своего родича, сатрапа Бахроши. Он просит большой отряд конников, и сатрап, уж конечно, ему поможет. Ты устроишь засаду на караванной тропе и перебьешь бахрошцев. У тебя под началом будет, разумеется, уже пять сотен.

– А их сколько? – спросил Конан.

– Не меньше тысячи тяжеловооруженных конников.

Конан кивнул. Два к одному – плохое соотношение, когда имеешь дело с таким войском.

– Будет исполнено, каган.

На обратном пути киммериец заметил женщину под черным покрывалом, которая отбирала пленников для потешных боев. Теперь он знал, что ее зовут Лакшми и что она – наложница кагана. Женщина как будто собиралась заговорить, и Конан почтительно приветствовал ее:

– Добрый вечер, госпожа.

– Ты сделал стремительную карьеру, чужестранец, – проговорила Лакшми.

– Каган щедро вознаграждает верную службу, – сказал Конан. – Я не обману его доверия.

– Смотри же, не обмани. Мое расположение снискать не так легко. Каган человек доверчивый, он не понимает, что за покорной улыбкой может таиться измена и что верная служба порою – первый шаг к предательству.

Киммериец почувствовал, как кровь приливает к лицу, но сумел сдержать себя.

– Если кто-то замышляет зло против кагана, – сказал он, не повышал голоса, – я убью его. Или ее.

Женщина зашипела, как стигийская змея, которой наступили на хвост. Киммериец понял, что задел ее за живое. Лакшми направилась прочь, ее черные покрывала всколыхнулись, и Конан ощутил тяжелый запах благовоний. Оказывается, не только в цивилизованных странах встречается странная особенность – чем ближе к правителю, тем больше ненависти и интриг.

– Не доверяй ему, господин мой, – нашептывала Лакшми. – Я доверяю человеку, показавшему свою доблесть на поле брани, – ответствовал каган. Не более того. Что он выиграет, если будет мне неверен? Кто наградит его лучше, чем я? Где он возвысится быстрее, чем на моей службе? Не мечтает же он отнять у меня власть и стать Учи-Каганом! – Он сам рассмеялся подобной мысли. – Может, кто-то из моих приспешников и подумывает об этом, но уж не Конан. Он знает – гирканийцы никогда не признают в чужестранце повелителя.

Лакшми отлично знала это. Потому-то магу Хондемиру и приходилось прибегать к таким опасным чарам, чтобы подчинить себе волю кагана. Знала наложница и другое: временами ее хозяин терял здравомыслие, и тогда можно было играть на его страстях. Лакшми поставила перед Бартатуей столик и наполнила вином чашу. Правитель более искушенный заметил бы откровенную фальшь, сквозившую в движениях красотки. Но гирканиец видел только белое точеное тело, оплетенное жемчужными нитями и лишенное иных одежд.

– Однако есть нечто принадлежащее тебе. Он желает и может это отнять, проговорила Лакшми, подавая кагану чашу.

Бартатуя гневно свел брови:

– Что же это?

– Твоя наложница.

– Он кому-то посмел сказать…

– Конан никому ничего не говорил, – перебила она. – Но он смотрел на меня как взбесившийся жеребец: все и так было понятно.

Каган откинулся назад и отпил из чаши.

– Смотреть и хотеть дозволено каждому. Не больше. Сейчас этот человек мне нужен. Потом посмотрим.

– Твое благополучие – единственное, что заботит меня, господин мой, сказала Лакшми. Мерзавка осталась довольна: семя упало в плодородную почву и непременно прорастет.

Той же ночью, чуть попозже, вендийка незаметно выскользнула из шатра Бартатуи. Каган храпел богатырским сном, так что удрать большого труда не составило. Когда женщина добралась до границы лагеря, ее окликнул часовой.

– Это я, Баязет, – отозвалась Лакшми. Воин по имени Баязет давеча сопровождал ее в Согарию, Некогда он служил Кухлагу и в глубине души недолюбливал кагана. Лакшми исподволь привлекла его к себе ласковым обращением и подарками, и сейчас этот человек был всецело в ее власти.

– Я ненадолго уйду из лагеря. К рассвету вернусь.

– Хорошо, госпожа моя, – ответил воин и поклонился, когда вендийка вложила ему в ладонь золотое кольцо.

Лакшми осторожно двигалась в потемках, пока не расслышала глухой бой бубнов и визгливый посвист флейты. Женщина спустилась в ложбину. Там, у небольшого костерка, сгрудились шаманы и самозабвенно наяривали свою дикую, пронзительную музыку.

Вокруг костра в безумном танце прыгали двое: один – в оленьей шкуре, в нелепой шапке с ветвистыми рогами и блестящими копытцами; другой безбородый отрок в женском платье. Лакшми удивленно смотрела на танец, становившийся все более разнузданным и непристойным. Когда пляска закончилась, вендийка вошла в освещенный крут.

Шаман с бубном взглянул на Лакшми. Волосы у него были как спутанная паутина, а зубы – сплошь гнилые пеньки.

– Зачем ты нарушила наше таинство, госпожа?

– У меня к вам дело, – молвила Лакшми. – Есть человек, который с каждым днем все больше подчиняет кагана своей воле. Я хочу положить этому конец. Никогда бы хитрая наложница не стала напрямую интриговать против Бартатуи с этими омерзительными извращенцами, но сейчас цель требовала любых, пусть даже самых гнусных средств.

– Кто это? – спросил дряхлый шаман.

– Чужестранец, Конан. За несколько дней он из раба превратился в полусотника, а потом – в полутысячника. Его честолюбие не знает предела, и я желаю покончить с ним.