В глубине души я знал, что надо сказать Тессе, что он живой и что ей лучше отойти, но я не мог пошевелить и пальцем. Разумеется, я узнал его, хотя мы никогда не встречались лично.

Тесса потрогала его за щеку. Он не шелохнулся, но я понял, что он в мгновение ока пробудился. В глазах зажегся огонек. Он посмотрел на меня.

— Здравствуй, сын, — сказал мой отец.

— Здравствуй, братец, — сказал кузен Ноубл, выходя из-за кустов.

Они оба смотрели на меня и улыбались.

Джеки

Мне хотелось только одного — быть с Расселом. С ним мне было хорошо, как никогда в жизни.

Меня всегда обвиняли в том, что я злая. Столько моих знакомых женщин принимались играть в психотерапевта и говорили, что весь мои сарказм происходит оттого, что у меня внутри скопилось слишком много злости!

С этим я еще могла согласиться, но я была категорически против, когда они заявляли, что мне просто нужно «выпустить все наружу». Они огорчались, когда я отказывалась рассказывать им свои самые сокровенные тайны. Уверена, они считали, что я не играю в девчачью игру по девчачьим правилам, потому что одно из правил гласило: все должны рассказывать всем всё. Правда же заключалась в том, что моя злость не имела причин. Самое плохое из того, что со мной произошло, на самом деле не так уж и плохо, и я чувствовала себя виноватой за то, что эта злость во мне вообще есть. Когда я училась в старшей школе, моя лучшая подруга (в том городе) призналась мне, что ее отец по ночам забирается к ней в постель и «делает это» с ней. Она заставила меня поклясться, что я никому не скажу, но я нарушила слово и рассказала папе. Когда пыль, поднятая отцом, немного улеглась, мы уехали.

Нет, в глубинах моей души не таилось ничего, что могло бы рождать во мне гнев. Просто большую часть детства меня разрывало на части: я обожала отца, но все равно злилась на него за то, что он не рассказывает мне правду. Когда я подросла и больше узнала об этом мире, я поняла, что должно было произойти нечто поистине ужасное, чтобы отец вот так схватил меня и увез на край света. Единственное, чего я хотела, так это чтобы он рассказал мне, что именно.

Но сколько бы я ни намекала ему, что хочу узнать про маму или тетю, о которых он упоминал, папа либо бормотал что-то невразумительное, что шло вразрез с тем, что он говорил раньше, либо просто умолкал и замыкался в себе. Меня это просто бесило! Бесило особенно потому, что обо всем остальном мы могли поговорить спокойно и откровенно. Когда я подросла, мои подружки стали торжественно просвещать друг друга насчет птичек и пчелок. Я пришла домой и выложила все папе, слово в слово, и он объяснил, что в этом рассказе правда, а что ложь.

Потом девчонки ужасались: «И ты говорила про это с папой?!»

Но моего отца ничто не смущало. Как-то раз он сказал: «Когда-то я был обычным человеком. Как и отцы твоих подружек, стеснялся говорить о сексе и прочих интимных делах, но когда пройдешь через то, через что прошел я, начинаешь смотреть на жизнь по-другому».

Естественно, я спросила, что он имеет в виду. Через что он прошел? И он, естественно, не ответил.

Так что мне приходилось сдерживать гнев на отца за то, что он отказывался рассказывать мне о прошлом. И мне пришлось засунуть поглубже обиду на то, что мы с ним были одни в целом мире. Никаких привязанностей. Как же я завидовала подругам: у них были настоящие семьи! Я грезила о грандиозных рождественских ужинах, когда за столом собираются пятьдесят человек родственников. Я жадно слушала, как мои подруги описывали весь «кошмар» семейных праздников: как этот кузен сотворил такую-то ужасную вещь, а тот дядя довел маму до слез, а эта тетя надела платье, которое шокировало всех... Для меня эти рассказы звучали как музыка.

Мой отец был настоящим одиночкой. Они бы с Фордом быстро нашли общий язык. Могли бы, например, вместе прятаться от мира в книги. Мой отец любил давно умершую Генриетту Лейн, а Форд — свою покойную жену. То, что ее скульптурный портрет довел его до слез, ясно говорило о том, как сильно он ее любит.

М-да. Проблема Форда беспокоила меня до прошлого воскресенья. До встречи с Расселом Данном. Я чувствовала такое родство с Расселом, какого не испытывала никогда, ни с одним мужчиной. Внешне он представлял собой именно мой типаж: темноволосый и смуглый, элегантный и утонченный, как мой отец. И нас многое объединяет: и любовь к фотографии, и тяга к природе, и даже еду мы любим одну и ту же. Я терпеть не могу термин «родная душа», но именно он приходит на ум, когда я думаю о Расселе.

Вернувшись домой в воскресенье вечером, я около часа провалялась в ванне. Когда вода совсем остыла, я вылезла, вытерлась, облачилась в лучшую ночную рубашку и пеньюар и вышла посидеть на балкончике. Воздух казался по-особому теплым и душистым, а мотыльки мерцали, как драгоценные камешки на черном бархате ночи.

Меня всегда тошнило от подобных мыслей. Когда мои знакомые девицы начинали говорить такие слюнявые глупости о парнях, меня тянуло блевать. Я даже не читала книг про то, как какая-нибудь барышня влюблялась в какого-нибудь парня. «Проверь его рекомендации», — говорила я и захлопывала книгу.

Конечно, у меня был Керк, но я действовала с ним по логике и все тщательно планировала, никогда не теряя головы. По крайней мере я не воспевала цвет его глаз.

Однако я могла сколько угодно петь дифирамбы Расселу Данну. Золотистые крапинки в его глазах так красиво отражают свет, когда он поворачивает голову. Его кожа оттенком напоминает разогретый солнцем мед. Его прекрасные руки, кажется, способны играть музыку ангелов.

Я носила визитку Рассела в лифчике, слева, напротив сердца. Каждую минуту я хотела ему позвонить. Но у меня железное правило: я не звоню мужчинам.

Хотя я могу сколько угодно звонить Форду. Но ведь я не пытаюсь произвести на него впечатление. Я давно уяснила, что никогда, никогда нельзя звонить мужчине, который тебе по-настоящему нравится. Ни при каких обстоятельствах. Если ты увидишь, что из окон его дома валит дым, звони его соседям, пусть спасают его. Но никогда не звони ему самому!

Этот урок я получила, живя с красивым свободным мужчиной — отцом. Иногда мне начинало казаться, что он переезжает с места на место только для того, чтобы отвязаться от баб, которые не дают ему проходу. Что такое кухня, я узнала лишь в одиннадцать лет. Мы с папой никогда ничего не готовили: еду нам приносили одинокие женщины. «У меня тут кое-что осталось, и я подумала, что, может быть, вы с вашей прелестной дочуркой захотите попробовать...» — говорили они. Как-то раз я взглянула на превосходное мясо, запеченное в горшочке, и спросила, как оно могло «остаться», если от него еще никто не отъел ни кусочка. Папа, который иногда отличался жестоким чувством юмора, промолчал, и бедной женщине пришлось выкручиваться самой.

Вообще-то они не столько заботились о том, чтобы накормить папу, сколько искали повода позвонить. А звонили они всегда по одному и тому же поводу — просили вернуть «любимую тарелку». Все эти женщины неизменно приносили нам с папой еду в своих любимых тарелках — чтобы потом вернуться. Или позвонить. А потом еще раз позвонить. Отец, случалось, менял номер телефона по четыре раза за три месяца.

Когда я подросла, я свято поклялась себе, что никогда не позвоню мужчине, который мне по-настоящему понравится. Уверена, такому красавцу, как Рассел Данн, звонят днями и ночами, а мне хотелось быть непохожей на остальных, уникальной.

Мне, собственно, не о чем было беспокоиться, потому что Рассел заглянул ко мне в четверг после обеда. Я быстренько утащила его к себе в студию, потому что не хотела, чтобы его видел Форд. Сложно представить, чтобы Форд любезно обошелся с мужчиной, который заинтересовался «столичной» помощницей.

— Надеюсь, я не помешал? — спросил Рассел.

— Нет, конечно же, нет, — сумела я выдавить из себя. Я хотела предложить ему поесть. По правде сказать, я бы предложила ему всю свою жизнь, но подумала, что начать лучше с лимонада.