— Джек? Это Наоми…

Ей больше ничего не нужно говорить.

— Буду в течение десяти минут, — произношу я и вешаю трубку.

3 года

25 недель

6 дней

Однажды мне приснился действительно сладкий сон, в котором у меня были крылья, сделанные из хрустальных перьев, и я была стройной и красивой, как королева эльфов, созданная из света и чистоты, а также я, вероятно, пукала радугой, чтобы двигаться вперед, но не в этом суть — суть в том, что это был замечательный, крутой сон, возможно, самый лучший в моей жизни. И важнее всего то, что прямо сейчас он мне не снится, поскольку прямо сейчас мне снится сон про гигантского паука.

Он гонится за мной по лесу, и я, вроде как, наложила в штаны, надеюсь, в реальной жизни я не наделала в кровать. Это странная смесь осознаваемого сновидения и ощущаемого страха, поэтому я не могу достаточно сильно испугаться, чтобы проснуться, но я четко понимаю, что довольно напугана.

А затем сон резко меняется.

Паук исчезает, лес исчезает, и я оказываюсь в душе моего старого дома у тети Бет во Флориде. В крошечном домике с зеленой черепицей и плесенью в трещинах, и китайским колокольчиком, висящим над окном ванной. Я на три года моложе, голая, а мой жир очевиден для всего мира: он огромными складками висит на моем животе, бедрах, подбородке. Я лежу в душе, свернувшись не-в-такой-уж-и-маленький комок, мое тело прижимается к эмали, а вода тонкой струйкой льется из насадки для душа. Вода холодная. Не знаю, почему именно это я запомнила, но это так. У тети Бет был солнечный водонагреватель. В тот день я пробыла в душе до тех пор, пока вода не стала холодной.

И я плачу.

На самом деле, ничего нового, мне снилось это и раньше. Однако я впервые наблюдаю за собой от третьего лица, в неестественном внетелесном состоянии. Я знаю этот момент. Я узнаю его где угодно.

Девочка в душе хватается за свой живот, лицо, но ее рука продолжает возвращаться к одному месту — правому запястью. Я знаю, что она чувствует. Это запястье горит. Никакое количество холодной воды не сможет погасить боль, исходящую от него. Позже она наложит на него повязку. Но ей потребуется четыре часа, чтобы подняться. Пять часов, чтобы перестать беззвучно плакать. Шесть часов, чтобы высохнуть и одеться. Шесть часов, чтобы прекратить пялиться на себя в зеркало, пока она принимает решение.

Уходит шесть часов, чтобы девочка решила изменить себя.

Уходит три года, чтобы его голос прекратил звенеть в ее ушах каждый раз, когда она выходит за дверь. И даже тогда он не исчезает. Все еще не исчез.

Через две недели после того дня в душе она перестает есть. Девочка сбрасывает пять фунтов. Затем еще три. Спустя месяц она на десять фунтов легче. Она натягивает на себя слои спортивных штанов и толстовок, затем часами бегает в летнюю восьмидесятиградусную флоридскую жару. Тетя Бет думает, что она спит у Джины дома, но на самом деле она на обочине дороги, за кустом гибискуса, практически теряет сознание от теплового удара. Когда солнце садится и становится прохладнее, она поднимается и снова начинает бегать. Девочка бежит, потому что не может смириться с мыслью о том, кем она была всего шаг назад. Один шаг. Обновленная Айсис. Еще шаг. Новая Айсис. Она воссоздает и оставляет себя позади снова и снова, поскольку она терпеть не может ни одну из них, потому что она терпеть не может девочку, которая думала, что парень, разрушивший ее, мог быть для нее всем. Он был единственным в мире, кто смотрел на нее так, словно она была человеком, относился к ней так, будто она значила гораздо больше, чем мешок с большим количеством кожи. Она редко ест, а если и ест, то только перед тетей Бет, дабы убедить ее, что все в порядке. Но тетя Бет умнее, чем кажется. Однажды они с Айсис разговаривают, и это такой разговор, который обязаны вести тети — о мальчиках. Я помню каждое ее слово, ясно, как день, и это отражается прямо во сне.

— Ты совсем мало ешь, Айсис. — Тетя Бет, со своей нежной улыбкой и ярко-рыжими волосами, убранными под платок, относится ко мне так, словно я ее родная дочка. Я была ребенком, которого она никогда не сможет иметь.

— Я не голодна, — запинаясь, произношу я. А затем в моем животе урчит, и шарада скинута вниз головой с обрыва. Тетя Бет вздыхает:

— Это из-за того парня, Уилла, не так ли?

Мой желудок переходит от бурления к подташниванию. Я вздрагиваю. И это очень важно. Это первое вздрагивание при звуке его имя. Первое из сотен.

— Вы расстались? — мягко спрашивает она. Я пожимаю плечами, словно это ничего не значит, но это не так, еще как значит, это единственная вещь, которая имеет значение…

— Я с ним не расставалась. Это он порвал со мной. Меня типа бросили. Ты ведь знаешь, как это бывает.

— Ох, — она обнимает меня за плечи. — Да, знаю, конечно, знаю.

Наступает оглушительная тишина. Океан плещется всего в полумиле от нашей крохотной, безвкусной, пляжной лачуги. Солнце пробивается сквозь окно, кидая бирюзовые и изумрудные тени по кухне, когда проходит через стоящую на подоконнике коллекцию стеклышек, найденных на берегу океана.

— Всякий раз, когда кто-то меня бросал, — начинает она. — Я садилась и составляла список.

— Список чего? Способов самоубийства?

— Нет. Я составляла список характерных черт для мужчины моей мечты. Заканчивая его, я всегда чувствовала себя лучше.

— Звучит глупо.

— Конечно, это глупо. В том-то и дело. Предполагается, что эта глупость заставит тебя смеяться! — Я сжимаю губы. Тетя Бет подталкивает меня плечом. — Ну? Давай. Опиши мужчину своей мечты.

Я несколько мучительных секунд обдумываю это.

— Я хочу, чтобы он мог наизусть произнести алфавит задом наперед, о-о, и быстро. Он будет делать замечательные сахарные пончики с корицей. Он будет уметь скакать на скакалке миллион раз без перерыва. У него будут ярко-зеленые глаза, а еще он будет левшой и мастером неизведанных и потерянных искусств игры на окарине.

— Он нереален.

— В этом и суть! — настаиваю я. — Он — мужчина моей мечты, так? А если мужчины моей мечты не существует в реальности, тогда он не сможет причинить мне боль. Он не сможет заставить меня влюбиться, а затем разбить мое сердце.

— Ох, Айсис, — тетя Бет гладит меня по коленке. — Ты не должна так думать. Не все из них ранят тебя.

— Он будет действительно добрым, — улыбаюсь я, смотря на свои руки. — Он будет называть меня самой красивой девушкой, которую когда-либо встречал. Это еще более нереально. Что ж. Итак, вот. Вот он. Он не существует, и никогда не будет существовать. Так что я в безопасности!

Сон меняется. Кухонный стол исчезает. Тетя Бет исчезает. И я резко переношусь на четыре месяца вперед. Четыре месяца на грани обморока и шарканий по школе только на куске хлеба и сельдерее. Мне не нужна еда. Слово «уродина», звучащее в моей голове, поддерживает намного лучше, чем какие-либо калории.

К этому времени тетя Бет все замечает, впрочем, как и все остальные.

Позавидовав, Джина уезжает на неделю в Коста-Рику и возвращается похудевшей на пятнадцать фунтов. Но никто этого не замечает. Не тогда, когда Айсис Блейк за шесть месяцев похудела с двухсот фунтов до ста двадцати. Безымянный замечает. И теперь, вместо того, чтобы игнорировать, он смеется надо мной со своими друзьями, когда я прохожу мимо. Ухмыляется. Насмехается. Он думает, что я сделала это для него.

Я (не) сделала это для него.

У меня так и не появился шанс набраться смелости, чтобы выплеснуть всю свою злость ему в лицо. Я чувствую, как эта злость копится в моем животе, словно все еще теплые тлеющие угольки негодования. Но затем приезжает моя мама. Однажды я захожу в дом и вижу, как тетя Бет с мамой пьют чай и обсуждают мое будущее. Конечно, они спрашивают мое мнение. И я говорю, что хочу уехать. Огайо — идеальное место, чтобы начать все сначала. Любое место, где никто меня не знает — идеально, чтобы начать все сначала. Любое место, где нет Безымянного.