Наоми машет уставшей рукой, указывая на спящую в кровати Софию, которая укрыта белыми одеялами. Такая идеальная. Такая мирная.

— Можешь поговорить с ней, когда она проснется. Но моя смена заканчивается через пять минут.

Я замечаю мелкие морщинки у нее под глазами, мешки от переутомления, которые получают все медсестры за время своей длинной и стрессовой карьеры. Она так устала. Она была лучшей медсестрой Софии, единственной, которая ей действительно нравилась и которой она доверяла.

— Извини, — бормочу я.

Брови Наоми взлетают чуть ли не до небес.

— Прости? Что за странное слово ты только что сказал?

— Не заставляй меня говорить это дважды.

Я захожу в палату, закрывая за собой дверь. И наблюдаю сквозь матовое стекло больничной ширмы, как уходит Наоми, ее ухмылка очевидна даже через непрозрачный предмет.

Комната полутемная и тихая, за исключением пиканья мониторов, которые отрывисто выдают ее жизненно важные показатели. Каждый букет, который я дарил ей в течение этого года, все еще находится в палате — поникший, потемневший и ни на йоту не привлекательный. Но она хранит их все. В каждой вазе полно воды и они все расставлены в хронологическом порядке.

И тогда вина наносит мне удар, словно железный молот, в грудную клетку. Я не навещал ее две недели. Она осмотрительно оставила двухнедельный пробел в линии цветов, две пустые вазы ждали, когда я принесу им цветы, чтобы они могли послужить своей цели.

Я позволил чувству вины за то, что не смог спасти Айсис, доминировать над долгом по отношению к Софии. А это непростительно.

Как я могу быть настолько взволнован из-за девушки, вспомнившей поцелуй, когда девочка, которой я нужен, страдает?

Эгоистичный ублюдок.

Я осторожно присаживаюсь на край кровати. Белые простыни сминаются, как снег под моим весом и нежно очерчивают контур ее тела. Она гораздо худее, чем я помню. Каждая ее косточка торчит, как у птицы, она такая хрупкая и тощая. Скулы острые и четко выделяются. Больше нет и следа розового оттенка, который я привык видеть во время нашего взросления. Все это ушло после той ночи много лет назад.

— Я действительно плохой принц, — бормочу я, убирая волосы с ее лба. Она переворачивается и приглушенно бормочет:

— Талли…

Я сжимаю в кулак простыни, и литой гвоздь беспокойного раскаяния прокалывает мои внутренности, начиная от моего сердца, затем продвигается к легким, животу, задевая все на своем пути.

Талли.

Наша Талли.

«Ты причинил боль многим людям, не так ли?»

3 года

26 недель

0 дней

Доктор Фенвол — Санта. Если Санта сидит на «Слим фаст», чтобы похудеть, и каждый божий день носит вельветовые брюки, ох, да, а еще использует такие слова как: «эндометрий».

— Теперь, Айсис, просто ложись на спину…

Я плюхаюсь на кушетку томографа и пыхчу:

— Док, я делала это и раньше! Я каждый гребанный день ложусь на спину с тех пор, как попала сюда! Так что я делала это, по меньшей мере, семьдесят миллиардов раз!

В уголках глаз Фенвола появляются морщинки, а его седые усы изгибаются, когда он начинает улыбаться.

— Ты должна уже немного привыкнуть к этому.

— Вы никогда не сможете привыкнуть к тому, чтобы быть впихнутыми во влагалище гигантского пончика, — указываю я на томограф, который оживленно пищит, и начинаю разрабатывать план его гибели.

— Ну что ж, ты делаешь это последний раз, а теперь ложись.

Я выкрикиваю «УХХ» и шлепаюсь на спину, ударяясь при этом головой.

— И будь осторожней, ладно? Мы провели много часов, зашивая этот череп, — журит Фенвол. Он нажимает кнопку, и кушетка томографа скользит внутрь, в туннель, засасывающий меня в темноту.

— Ты в порядке? — спрашивает он.

— Здесь тесно и пахнет ватой.

— Что ж, прекрасно. Запускай, Клео!

Женщина за панелью управления в соседней комнате машет через окно, давая понять, что услышала его, и машина начинает рычать. Слышу, как уходит Фенвол, и я остаюсь наедине с Большой Бертой. И ее вагиной.

— Как… как там погода в… Роботленде? — начинаю я. Машина булькает мне в ответ.

— Хорошо. Это хорошо. Как дети?

Большая Берта с энтузиазмом издает звуковой сигнал, и синий свет ослепляет меня.

— Ахх! — прикрываю я глаза. — У них, наверное, переходный возраст!

Машина печально издает короткий, высокочастотный звуковой сигнал, и свет гаснет.

— Это нормально, — уверяю я ее. — Когда им будет двадцать, они снова сочтут тебя умной и станут прислушиваться к тебе.

— Айсис, наклони голову влево, — оглушает меня голос Фенвола по интеркому.

— Грубо! У меня! Здесь! Разговор!

— Ты снова разговариваешь с неодушевленными предметами? Мерних бы очень обрадовалась, услышав об этом. — Я слышу усмешку в его голосе.

— Нет! Нет, я ни с чем не разговариваю! Вообще! Просто… сама с собой! И, по сути, в этом нет ничего такого. Ничего особенного! Ну, за исключением моей задницы, поскольку мой зад — определенно нечто чертовски особенное…

— Налево, Айсис. — Фенвол не покупается на мою чушь, давая понять это в дружелюбной, дедушкиной манере. Я наклоняю голову, и Берта пищит один раз, затем второй и замолкает. Возвращается обычный белый свет, и кушетка медленно выдвигается.

— Фух! — вскакиваю я и стряхиваю клаустрофобию. Ненавижу замкнутые пространства. Почти так же сильно, как я ненавижу соевое молоко. И игрушки Фёрби. Заходит Фенвол.

— Хорошо себя чувствуешь? — спрашивает он.

— Ну, мне нужно провести пять терапевтических лет на открытых равнинах Монголии, а в остальном полный порядок.

— Превосходно. Твои результаты будут готовы через секунду. Давай пойдем к твоей маме.

Я следую за ним в холл. Как же хорошо находиться в своей одежде, а не в больничном наряде. Да и отсутствие вонючей повязки-тюрбана, нацепленной на мою голову, тоже небольшой плюс. Я практикуюсь, встряхивая волосами подобно величественному льву, однако чуть не врезаюсь в интерна и останавливаюсь. У бедолаг и без моих сказочных волос в их глазах достаточно проблем. Мама ждет в холле. Она, улыбаясь, встает и обнимает меня.

— Итак? Каковы результаты?

Фенвол смотрит на бумаги в своих руках.

— Все выглядит нормально. Внутритканевое кровотечение полностью прекратилось.

— А что насчет этого? — указываю я на шрам сбоку, чуть выше лба. — Волосы не отрастают. Я никогда не выйду замуж!

— Шрам будет заживать и в итоге исчезнет, но на это уйдет время. Годы, — отвечает Фенвол.

Мама гладит меня по голове.

— Он не слишком большой, конфетка. Если не быть ростом в семь футов и не смотреть на твою голову сверху, никто его вообще не увидит.

Она права. В любом случае, что такое еще один шрам на уродине?

— Мне надо принимать какие-нибудь лекарства? — спрашиваю я. Фенвол улыбается.

— Нет. Ты можешь идти. Мы хотели бы провести контрольный осмотр через несколько недель…

Он жестом приглашает маму, и они вдвоем подходят к стойке, где разговаривают с медсестрой. Здесь не так много людей, однако, народу больше, чем обычно бывает по субботам. Но это не мешает мне заметить копну ярко-рыжих волос, идущих по холлу.

— Эйвери-Бобейвери!

Девушка с огненной шевелюрой оборачивается, идеальная фарфоровая кожа усыпана веснушками. Ничего не изменилось. Однако ее глаза выглядят совсем по-другому: усталые и налитые кровью. И одета она совсем не модно. А выражение ее лица остается абсолютно неизменным, вместо того, чтобы исказиться в гримасе или усмешке, когда она узнает меня. Что-то действительно не так.

— Ты, — ее голос звучит жестко.

— Да, я! Я жива! Но это может быть легко исправлено.

— Убирайся с дороги.

— Ну, как поживаешь? Занята? Как обычно обязанностями красивой сучки?

Губы Эйвери остаются прямыми, нет ни малейшего намека на ухмылку.

— Если сама не отойдешь, я заставлю тебя это сделать.