– Именно.

Молчим, пока не приносят новый заказ. Девочка в переднике симпатичная, улыбается и ненавязчиво проводит пальчиком по именному бейджу. И я послушно перевожу на него взгляд.

– Что-нибудь ещё?

Отсвечиваю ей одной из своих лучших улыбок и отрицательно качаю головой:

– Нет, спасибо, Катрина. Но я дам тебе знать, если передумаю.

Подмигиваю, и она отходит, напоследок бросив короткий взгляд через плечо.

– Я дам тебе знать, если передумаю… – кривляясь, глухо передразнивает меня капюшон, и, не сдержавшись, стаскиваю его с взъерошенной головы. Тут же удостаиваюсь просто убийственного взгляда.

– Детка, ты что, ревнуешь?

– Нет, просто ты меня бесишь.

Выпрямляется, явно поборов желание снова схватиться за череп, и зверски вгрызается в свой кусок пиццы, то и дело прихлёбывая кофе.

Ему явно становится получше, если судить по тому, как меняется поза и уходит озлобленный на весь мир блеск из глаз.

Часто моргает, морщится, должно быть, линза натирает. Шарит по карманам куртки и вместе с увлажняющими каплями достаёт ещё кое-что. Бархатную коробочку.

– Ты это серьёзно всё? – Вертит её в пальцах и кладёт на стол.

– Абсолютно.

– Но обязательно нужно было устроить цирк, да? Ты бы обоссался, если сделал это без зрителей? И без пафоса, знаешь ли, тоже можно было обойтись.

Вот же вредный говнюк.

Ну хорошо, зараза, затычку в зад я подарю тебе просто так. Без лишнего, мать его, пафоса.

– А ты засмущался, как школьница. Скажешь, нет?

Хмурится в ответ на мою улыбку и снова заталкивает коробочку в карман, явно больше не собираясь комментировать.

– И вообще, сегодня вроде бы как вторник? Ты в курсе, что херово влияешь на мою успеваемость?

– Я вообще на тебя херово влияю.

– И даже не поспоришь, – грустно соглашается Кай и, подозвав официантку, ту самую Катрин, заказывает салат и, мстительно поджав губы, доёбывается до каждого ингредиента, заставляя девчонку бежать на кухню и уточнять рецепт.

После этой маленькой мести успокаивается и всё больше приходит в себя. Настолько, что даже не бурчит, когда я касаюсь его коленки своей под столом. Легонько толкаю её, отвечает пинком по голени, наступаю на ногу и успеваю перехватить взметнувшуюся ладонь у самого плеча, не дав себя шлёпнуть.

– Тебе что, шесть? – Обиженно дует губы, и мне хочется поймать их.

– А тебе?

– Да иди ты.

– Может, сходим вместе?

Рывком освобождает кисть и, выдохнув, придирчиво разглядывает содержимое только что опустившейся на стол тарелки. Вертит её так и эдак, всматривается и всё же решает задать мучающий его вопрос:

– Думаешь, плюнула?

Пожимаю плечами, глядя вслед уходящей в центр зала официантке, и думаю, что зад у неё очень даже ничего.

Надурачившись, Кай не придаёт моему оценивающему взгляду никакого значения и решает не рисковать. Отодвигает тарелку в сторону. Залипает на мелкий узор на салфетках и, нервно облизав губы, словно по щелчку пальцев становится серьёзным.

– Вообще-то, есть кое-что, ну… Я хотел бы попросить тебя.

– Ну так давай, проси.

– Ну так заткнись и дослушай меня?

Киваю, с сожалением заглядывая в опустевшую чашку. Ещё что ли заказать?

– Съездишь со мной к матери?

Как в романах пишут? Сердце пропустило один удар? Моё, кажется, проебланило все десять.

Вскидываюсь, слишком быстро среагировав на вопрос, конвульсивно дёргаюсь даже и тут же ругаю себя за такую реакцию.

Заметил. Не мог не заметить.

Вот же блять!

Застал врасплох, и поэтому выражение паники слишком явно отпечаталось на лице. Отпечаталось и застыло, искривив уголки губ, навязчиво отсвечивая в расширившихся зрачках. Не знаю, почему так, не думал, что настолько скоро.

Закусываю губу. Сильно, насколько могу вытерпеть, и ни звука из глотки, даже хриплого карканья не выдавить. Язык занемел.

– Что за херня, Рен? – спрашивает, поджав губы, даже встаёт, опираясь широко разведёнными ладонями о стол, нависает сверху.

С самым что ни на есть натуральным ужасом, ощущением того, как холодеет в грудине под тёплой курткой, понимаю, что не уйти от прямого вопроса. Не выкрутиться. Не…

– Сядь.

Резко, как щелчок заедающей задвижки, такой ржавой, что встанет в предназначенную ей выемку, и хер выдернешь. Хер уже исправишь.

– Какого…

– Сядь, я сказал! – прикрикиваю и тут же словно наказываю себя за это, с силой стиснув кулак под столом. Ногти уходят в ладонь, давят тупыми кромками. Недостаточно сильно.

Медленно опускается на место и становится совершенно равнодушным, нечитаемым вовсе. Маска вместо подвижного лица, и если бы не моргал, я бы решил, что он умер. Отключился, как ночник, выдернутый из розетки.

– Дай мне телефон, – просит очень ровно, без истерических ноток и вообще либо-каких эмоций в голосе.

Накусываю длинную металлическую штангу на коренные зубы и сжимаю так, что, кажется, вот-вот раскрошатся. Терплю и ещё больше усиливаю давление челюстей.

– Дай. Мне. Чёртову. Трубку.

Смотрю куда угодно, только не на него, а услышав звенящее напряжение в его голосе, и вовсе трусливо отворачиваюсь в сторону, взглядом упираясь в ножки соседнего столика. Считаю царапины на покарябанной обивке стула.

Не выдержав, дёргается ко мне, перегибается через стол и пытается забраться в карман, чтобы самому добраться до телефона. Не выходит – слишком близко к столу сижу. Злится, пихает меня в грудь, и я сам не понимаю, как это происходит. Как случается так, что голосовые связки подводят, но я всё-таки выдавливаю из себя то, что не даёт мне спокойно дышать последние несколько дней. То, что я боюсь произнести больше всего. Боюсь, потому что не знаю, кто посмотрит на меня серыми, широко раскрытыми глазами. Не знаю, выдержит он или снова съедет. Не знаю, выдержу ли я, если придётся СНОВА.

– Она умерла.

Как ошпаренный, отшатывается назад, спиной вжимается в хлипкий диванчик и прямо на моих глазах стремительно становится меловым. Синеют обескровленные губы. Словно реально всё вниз отхлынуло и сейчас просачивается через поры, заливая кафельный пол.