Это знак, да?

Хотелось бы мне поинтересоваться у дверей лифта, или у дамочки с зализанным пучком на ресепшене, или хотя бы у номерного знака. Хотелось бы развернуться на все сто восемьдесят, если по честноку, но тогда этот ебучий ад продлится ещё дольше, и в итоге я либо сопьюсь, либо сяду за непреднамеренное.

Мутит, слабость неторопливо циркулирует от кончиков ногтей до макушки, то и дело перед глазами всё мутнеет и заваливается вправо.

Всё на самотёк пустить. Зайти только, перенести ногу через порог и посмотреть на него. Посмотреть и тут же определиться. Что дальше.

Что почувствую.

Отвращение?

Жалость?

Злость?

А если ничего из вышеперечисленного, тогда что?

Что тогда, а?

Что тогда…

Фух. Выдыхаю слишком резко, опять всё куда-то кружится. Жмурюсь. Кажется, шатает, не особо уверен, да я вообще сейчас ни в чём не уверен.

Отперев, захожу в прихожую и нарочно хлопаю дверью, так чтобы даже в ванной было слышно.

А если спит? Повезло мне или… Не спит. Прохожу вперёд, упираюсь взглядом в диван и, повернув голову влево, в сторону спальни, вижу его, замершего посреди комнаты, как был, разве что не с занесённой для шага ногой.

Босой. В свободных шортах и не по размеру большой футболке.

Пересыхает во рту, язык словно по наждаку, а не гладкому нёбу проходится. Сглотнуть хочется, а нечем.

Хочется…

Не знаю чего.

Дотронуться?

Осторожно подхожу ближе, старательно копаюсь внутри себя, силясь разобраться в ощущениях, и он так и не двигается. Кажется, даже дыхание задерживает. Задерживает до тех пор, пока не останавливаюсь совсем близко, в полутора метрах, может.

– Привет.

Выходит стрёмно, но зато он отмирает и, дёрнувшись, пытается по-детски сбежать от меня и, должно быть, закрыться в ванной.

Перехватываю у самой двери, цепляю за ткань футболки и, вложив все оставшиеся силы в рывок, дёргаю на себя, чтобы сдавить поперёк туловища и, прижав, переплести пальцы на манер замка.

И не стрёмно. Внутри на удивление спокойно, ничего не требует отпихнуть его и демонстративно отереть руки.

Ничего нет.

Нагибаюсь, носом касаясь его взъерошенных волос, а после, сгорбившись, ворота футболки.

Пахнет стиральным порошком и гелем для душа.

Вдыхаю полной грудью, и так ебано тоскливо становится от того, что понимаю: не могу надышаться. Много приятнее никотинового дыма.

И это слишком пугающе.

– Пусти.

Тоже охрипший. Возможно оттого, что ещё сонный, возможно потому, что ни с кем не разговаривал все эти дни.

Отрицательно мотаю головой и пытаюсь устроить щёку на его лопатке, всё бы ничего, только разница в росте мешает.

Но легче. Несравнимо легче становится. Легче, чем в обнимку с бутылкой у Джеки. Легче хотя бы потому, что меня отпустило. Потому что больше не чувствую всего этого дерьма, потому что смогу заставить себя поверить.

Ничего не значило, ничего не было.

Он не хотел.

Не помнит, и я бы тоже хотел.

– Поговори со мной, – прошу как можно мягче, глуховато из-за того, что под губами мягкая ткань, а дыхание, должно быть, влажным конденсатом ложится на спину.

Касается рукавов куртки, не решается перехватить за запястья, прикоснуться кожей к коже. Да и трясёт его, словно даже ощущать меня рядом – уже слишком.

– От тебя воняет, – давит из себя и будто прорезает натянувшуюся плёнку; с задушенным истеричным смешком выдыхаю и неожиданно для себя даже ощущаю, как колени подламываются, и чёртова слабость делает своё дело.

Утаскиваю его с собой, опираюсь всем весом, тяну вниз и, так и не отлепившись, толкаю вперёд, чтобы, почти полностью накрыв собой, устроить щёку между острых лопаток.

Слышу, как сердце бьётся.

– А ещё ты тяжелый, как… – запинается и рывком выпрямляет подогнувшиеся руки.

Ничего, потерпи.

– Как что?

Тут же сдаётся, выдаёт одно из своих предположений, и меня даже удивляет то, почему он выбрал одно из самых безобидных. Почему не грубит?

– Я не знаю, как шестьдесят коробок с пиццей?

– Может, как шестьдесят коробок с дерьмом? – подсказываю и меньше всего сейчас хочу менять положение тела. Запах обыкновенного стирального порошка кажется безумно приятным. Лучшим.

Снова молчит. Выжидает.

Выдохнуть и сглотнуть подкатившую к горлу тошноту, запихать обратно в желудок.

– Какого ху… – Крупно вздрагивает подо мной, и я тут же поправляюсь, переходя на более мягкие формулировки. Как с пугливым псом, ей богу. – Почему ты не сказал? Не сказал про таблетки, не сказал, что поедешь к матери. Почему, Кай?

– А тебе это интересно? И давно?

Снова комок под кадыком. Проглотить. Упрямо загнать назад. Крепче стиснуть пальцы в замок у него под грудью.

Провожу носом по выпирающему позвонку над кромкой ворота футболки. Почему ты всегда холодный?

– Не то чтобы очень. Но да, интересно.

– С чего бы вдруг?

– Может, ты перестанешь задавать вопросы и ответишь на мои? Так что с колёсами, Кайлер?

Передёргивает плечами – ну, пытается это сделать, учитывая ещё и мой вес.

– Я не знаю, понятно? Просто решил делать, как ты, и забил хуй, мол само рассосётся.

– Умница. А настоящая причина?

– Всё как есть, Рен.

– Вот так просто? Ты знал, что может коротнуть, и забил хуй? Решил, что вялотекущая шиза с замашками на нимфоманию рассосётся?! Ты, блять, серьёзно сейчас?

Натурально пытается выдраться из-под меня, расцепить импровизированный замок из пальцев, но то ли хреново пытается, то ли ему адски неудобно делать это одной рукой, удерживая весь вес на дрожащей левой.

– Пусти, свиняра! Отцепись, говорю!

– Даже не рассчитывай. Выкладывай, Кай.