Глядя на Роуз Мэлоун, на то, как мать расчесывала девочке волосы, готовя ее ко сну – к последнему сну в этой больнице, он понял то, чего не понимал до сих пор. Это имело отношение и к Коннору, и к родителям, и к Лили, и к Роуз, и к самому Лаэму. Он никогда раньше этого не понимал, но сейчас точно знал, что уже не забудет это. И об этом нужно было сказать Лили, и сказать именно сегодня. И еще ей нужно показать нечто, во что он никак не мог поверить.

***

После того как Роуз раздарила сестрам сосновые сережки, и врачи завершили свой последний визит к ней, и ночная сестра дала ей успокоительное, и Роуз уснула, Лили собрала вещи. Она оглядела комнату, не забыла ли чего. Все в сумке – вышивание, ключ от номера в гостинице, подушечка с хвоей, привезенная Лаэмом. Лаэм ждал у двери, спокойно наблюдая за ней, с нетерпением и одновременно с готовностью подарить ей все время в мире.

Они вышли на улицу, и ночь показалась жаркой по сравнению с кондиционерной больничной прохладой. Лили нервничала, думая о завтрашнем дне, но была совершенно измучена. Она направилась прямо к грузовичку Лаэма, когда вдруг почувствовала, что он взял ее за руку.

– Что такое? – спросила она.

– Пойдем со мной, – сказал он.

Лили удивленно взглянула на него, но он не стал объяснять. Он повел ее в противоположном от стоянки направлении, к городскому парку. В оркестровой раковине собралась молодежь, они смеялись и слушали музыку по радио. Лаэм потащил Лили в обход публичного сада, прямиком к бассейну. Монумент, освещенный яркими галогеновыми лампами, высился в сумеречном небе. Лили увидела его отражение в длинной полоске воды и почувствовала ностальгическую боль по морю.

– Как же я скучаю… – вздохнула она.

– О чем, Лили?

– По соленой воде, – сказала она.

– Соленая вода рядом, внизу, под горой, – сказал он. – В бухте Мельбурна …

– Я понимаю, – сказала она. – Но я скучаю по Кейп-Хок. И еще больше – по дому.

– Разве ваш дом – не Кейп-Хок?

– Нет, я скучаю по родному дому.

У нее перехватило горло, на нее нахлынули воспоминания о теплом песке, серебристо-зеленых низинах, о любимом розовом саде – за ним ухаживала женщина, которую она любила всю свою жизнь. Что это? Обычно Лили так хорошо держалась, особенно накануне испытаний, предстоявших Роуз. Но сейчас вдруг ей показалось, что она готова умереть от застаревшей печали и томления.

– В ту ночь, когда родилась Роуз, вы тоже плакали по дому, – сказал Лаэм.

– Потому что знала, что больше никогда его не увижу.

– И приговаривали: «Ты мне нужна, нужна…» Лили кивнула, глядя на гранитную колонну. Он ждал объяснений, но Лили не решалась на них. Казалось, у нее внутри проснулся вулкан и его нужно угомонить – сдержать эмоции, не дать земным пластам сдвинуться. Но волны все накатывали, все вздымались, и она не в силах была сдерживать их напор.

– Кто вам нужен, Лили?

– Я хочу вам об этом рассказать, Лаэм… но не могу.

– Разве вы не чувствуете себя в безопасности? Я готов защитить вас от чего угодно.

– Только не от собственного моего сердца. Оно просто разрывается, когда я думаю о ней. И я не в силах о ней говорить.

Долгое время он молчал. В кустарнике пели сверчки, по лесу сновали какие-то зверушки. Сердце Лили изнывало от боли от глубоко запрятанной любви, так глубоко, что она почти забыла о ней. Перед ней вспыхивал родной образ – столь хорошо знакомая улыбка, голубые глаза, серебряные волосы, сухие пальцы, сомкнутые вокруг деревянного черенка садового совка.

– Как бы мне хотелось вас с ней познакомить! – сказала она, осмелившись поднять на него взор, заглянуть в глубоко сидящие глаза Лаэма. – Этот человек очень много для меня значит. Больше всех, не считая Роуз. Лаэм, я кажусь неблагодарной, я это понимаю. Но на этот раз все изменилось. Я знаю, что вы сделали для меня, для Роуз. Спасибо вам за то, что вы с нами. На этот раз ожидание оказалось особенно тягостным… Мне так страшно, Лаэм.

– Вы об операции?

Лили кивнула, обхватив себя руками. Как громко стрекочут сверчки. Она подняла глаза и увидела летучих мышей, кружащих над мемориалом в оранжевом свете ламп. Сердце защемило, когда Лили вспомнила о школьном докладе Роуз на тему эхокардиограммы и сонара летучих мышей.

– Раньше так не было. Роуз – она просто… Ну, вы знаете. Все говорят: «Она у вас настоящий боец», – и это действительно так. Боец. Находиться в таком состоянии с рождения… Вы сами знаете, вы же тогда были у нас… С этим мы жили постоянно, не задавая себе вопросов. Я только подчинялась ей, а она всегда была мужественной. Но сейчас, Лаэм, ожидание дается гораздо труднее. А вдруг случится что-то страшное? Или операция пройдет неудачно?

– Все будет удачно, – сказал Лаэм. Он стоял очень близко. Она не удержалась и взглянула ему в глаза. Он сказал это так уверенно.

– Я просто не выдерживаю этого ожидания, – прошептала она.

– Вы говорили, что вам хотелось бы с кем-то меня познакомить, – сказал он. – Мне тоже. Я хотел бы познакомить вас с моей семьей.

– Я знакома с Джудом, – ответила она, немного удивленная неожиданной переменой темы. – И с Энн знакома, и с остальными Нилами. С Камиллой…

Лаэм замотал головой:

– Нет, с другими – с теми, кого уже нет. Вот почему я и повел вас сюда, к памятнику. Мы стояли здесь с отцом в тот день, когда родился мой брат.

– Коннор, – уточнила она. Тот маленький мальчик, которого убила акула…

– Да, в тот день, когда он родился, мы с отцом стояли здесь на улице. Мне было тогда три года, но я очень беспокоился за маму. Она лежала в больнице, я мало что понимал. Отец показал мне памятник и рассказал историю семьи. Мой прадед воевал во время Первой мировой.

– Отец вашего деда?

– Да. Текумзея Нил. Сын моря, капитан, основавший Кейп-Хок. В его честь названо одно из судов. Он был во Франции, письма приходили очень редко. Даже его отец, бесстрашный китобой, опасался того, что сын не вернется.

– Что случилось?

– Отец рассказал мне, что его дед был ранен на фронте и последний раз его видели лежащим в грязи окопа. Его часть отступила, а добравшись до лагеря, обнаружили, что его нет. Пришло уведомление, что он пропал без вести во время боевых действий. Семья, конечно, продолжала надеяться, но многие втайне полагали, что он погиб. Время шло, недели, месяцы…

– Ужасно, – сказала Лили.

– Все потеряли надежду, кроме его возлюбленной – моей прабабушки, – продолжал Лаэм. – Она сердцем знала, что он жив.

Лили согласно кивнула – уж ей-то это знакомо. Чувство связи, единения, даже если вы разлучены с человеком. У нее никогда не пропадало это ощущение – связи с женщиной в саду, которую она так любила. И сейчас оно было живо в ее душе. И это же чувство она испытывала по отношению к Роуз – всегда.

– Знала, что он жив? – переспросила Лили.

Да. Она сохраняла положительный настрой. Но каждый день без известий походил на пытку. Она знала, что он жив, но не могла увидеть его. Знала, что нужна ему точно так же, как он нужен был ей.

– Ваш отец говорил это, понимая, как вы нуждаетесь в вашей маме, – заметила Лили.

– Верно, и, будучи трехлетним ребенком, я верил, что тоже нужен ей.

– Ну конечно же вы были ей нужны, – сказала Лили, представив Роуз в трехлетнем возрасте, ее пребывание в больнице и то, как мучительно, почти невыносимо, казалось каждое мгновение, прожитое без нее. – И что же случилось с вашим прадедом?

– Его тяжело ранило, и он оказался за линией фронта. Он попал в полевой госпиталь, и понадобились долгие месяцы, чтобы он отважился на то, чтобы дать о себе знать. Поначалу пошли толки, намеки на то, что он, вероятно, остался жив. Моя прабабушка не обращала на них внимание, потому что располагала более убедительными доводами. Она точно знала – сердцем, – что он уже находится на пути к дому. Так и вышло, Лили. Какое-то время он был военнопленным, но в конце концов вернулся к ней домой.

– Она знала.