– Что поделаешь, дорогой мой, таков закон, таковы статьи. Это ведь не люди, не свидетели пришли в суд, а им говорят: хватит двоих, остальные пусть идут по домам. Так ведь?

– Так, – соглашается крестьянин.

– Вот видишь! Твое дело не простое, потому как большое искусство нужно, чтобы со столькими статьями управиться. Видишь ли, дорогой мой, статья триста шестнадцатая гласит: плати Миловану проценты до того дня, когда ты ему отдал деньги. А статья сорок шестая, бэ свое твердит: нечего выкручиваться, плати Миловану проценты до самого юрьева дня!

– Послушай, – поразмыслив, говорит крестьянин, – эта триста шестнадцатая почестнее будет, не то что бэ, суди меня по ней, если можешь.

– Да, но двести пятая говорит: не имеешь права судить только по одной статье, ты обязан всех нас позвать, все мы статьи честные и уважаемые, как родные сестры, все мы неразлучны ни в счастье, ни в беде.

– Ох-хо-хо! – говорит крестьянин, почесывая затылок. – Ну хорошо, уважаемый Фича, что же ты мне посоветуешь делать?

– Дорогой мой, это не я тебе посоветую, а закон; как закон посоветует, так и сделаешь!

– Но что, скажи, пожалуйста?

– Статья сорок шестая, а, гласит: если дело непростое, то иди к адвокату, заплати ему хорошо, не жалей, потому как иначе дороже выйдет.

– Да я заплачу, уважаемый Фича. Разве я отказываюсь, но сколько?

– Дорогой мой, за иск ты мне дашь четыре динара, и, разумеется, оплатишь другие расходы, сколько их там набежит.

– Четыре динара! – испугался крестьянин. – Милован с меня требует ровно столько же.

– Знаю, но ты ведь будешь отстаивать не четыре динара, а свою честь. Верно?

– Э… верно.

Так они договариваются. Фича берет четыре динара и начинает тяжбу за честь, и эта тяжба продолжается каких-нибудь месяцев шесть, требуя все новых и новых расходов, и у крестьянина, похоже, остается все меньше и меньше надежды заполучить обратно свою честь.

Вот к этому самому адвокату Фиче и привел Риста на другой день батюшку, старосту и лавочника Йову, а за ребенком взялась присмотреть горничная, поскольку его уже не надо было прятать.

Адвокат Фича только закончил покупку двух невыделанных овчин, как вошли новые клиенты. Риста коротко отрекомендовал их и пошел. В дверях он остановился и добавил:

– Смотри, Фича, постарайся для них, они хорошие, почтенные люди. Избавить их от беды, все равно что мне поможешь.

Батюшка, староста и Йова благодарно посмотрели вслед Ристе, а потом повернулись к Фиче.

Фича стоит у своего стола и разглядывает их. Он малорослый, с крепкой шеей, лысоватый, с маленькими глазками. На нем весьма длинный выцветший сюртук и новые нанковые панталоны, еще ни разу не стиранные и потому словно картонные, – на всех сгибах видны жесткие складки; на ногах у него башмаки, которые, судя по их виду, смазывают салом, ваксы же они не видели уже несколько месяцев, каблуки искривились и сбились наружу. Словом, он производит впечатление доброго человека, который готов отдать ближнему все, что у него есть, хотя в действительности охотнее отнял бы у ближнего все, что есть у того.

– Вы, значит, из Прелепницы? – начинает разговор Фича.

– Да, – отвечает староста и рассказывает как о всех неприятностях, постигших село Прелепницу и связанных с дитятею общины, так и о решении уездного начальника.

Во время его рассказа Фича упомянул четырнадцать различных статей из шести различных законов. Вспомнил он уголовный кодекс, гражданское право, закон о тарифах, закон о школах, потом закон о сельских кабаках и, наконец, закон об уездных и окружных дорогах. Какое отношение имели все эти законы к излагаемому делу, остается глубокой адвокатской тайной, но можно было заранее сказать одно – дело не относилось к числу простых, то есть тех, «которые опираются на одну соответствующую статью закона», а требовало вмешательства множества статей, готовых наброситься друг на дружку и жестоко передраться, не помири их Фича, не напомни им, что статьи, в сущности, сестры и, как таковые, должны жить в мире и дружбе.

Так обстояло дело. Когда староста закончил свой рассказ, Фича глубоко задумался и забарабанил пальцами по столу. Уставясь на Фичу, как на икону, задумались и батюшка со старостой и лавочником.

– Ей-богу, это дело необычное и с законной и с формальной точки зрения, – сказал Фича, неопределенно покачав головой, а потом выпрямился и взглянул старосте прямо в глаза.

– Скажи мне, дорогой мой, хочешь ли ты, чтобы мы опротестовали решение уездного начальника?

Староста почесал шею.

– Вроде бы нет, хотелось бы по-хорошему; все мы люди, зачем же нам ссориться?

– Ладно! – сказал Фича и опять глубоко задумался.

Впервые Фича не стал крутить да тасовать статьи и рассуждать долго и обстоятельно, а задумался, серьезно задумался. Выйдя из состояния задумчивости, он спросил:

– А сколько ребенку?

– Двух недель нет, – ответил батюшка, который лучше других разбирался в датах.

– Гм, гм! – произнес Фича и снова задумался.

И батюшку, и старосту, и Йову пугало то, что адвокат думает так долго. Неужто положение настолько серьезное? Но… деваться некуда, надо ждать, что он скажет.

Наконец, Фича взглянул на них, и видно было, что дело на мази, потому что адвокат весело улыбался, довольный собой.

– Видишь ли, родной мой, мы в этом деле не станем опираться ни законно, ни формально ни на одну соответствующую статью, а решим его частным образом, минуя законы.

– А как? – спросили все трое и зажмурились от удовольствия.

– А так: вы мне единовременно даете сто динаров, а я беру заботу о ребенке на себя, и это уже мое дело, куда я его дену. И все же я обязуюсь сделать все, чтобы обеспечить ребенку наилучшую будущность.

Все трое пришли в хорошее настроение и одновременно нахмурились. Раз и навсегда избавиться от ребенка – чего же лучшего желать, но заплатить сто динаров – это они не считали большой удачей, хотя староста на всякий случай захватил с собой как раз такую сумму из налогов за первое полугодие.

– Не много ли будет? – спросил староста.

– Если для вас это много, несите ребенка с собой, в селе, может быть, содержать ребенка будет дешевле.

– Оно вроде бы и так, но…

– Что но? Я, как друзьям, вам говорю, а вы ноете, что много. Где же много? Считай по десять динаров в месяц, на год и то не хватит, а если на всю жизнь?

Немного пошептавшись, староста развязал мошну, отсчитал сто динаров серебром, ударил с Фичей по рукам и поцеловался, а через полчаса батюшка снова под рясой принес Милича к Фиче, и тот отнес его к своей жене.

Так Прелепница раз и навсегда избавилась от неприятностей, которые грозили вечно преследовать ее в образе приложения к письму правления общины.

Я страстно ненавижу авторов, которые начинают роман гладко и плавно, делая каждую очередную главу естественным продолжением предыдущей, и вдруг только ради того, чтобы сбить читателя с толку и замести собственные следы, вводят совершенно нового персонажа и в новой главе рассказывают такое, что никак не назовешь продолжением предыдущей главы. Но как бы я ни хотел избежать в своем романе такой несуразицы, я не в силах это сделать, потому что просто невозможно обойти вдову, которую я сейчас собираюсь представить читателям. Когда читатели познакомятся с ней, они и сами поймут, что такую вдову не обойдешь.

Девушкой ее звали Мица, для мужа она была Милка, а теперь, когда она стала вдовой, ее величают госпожой Милевой. Вдовствует госпожа Милева всего три месяца. Она еще носит траур, каждую субботу ходит на могилу мужа, которую засадила левкоями, а над кроватью у нее висит фотография покойника, обрамленная черным крепом. Как она любила покойника, видно хотя бы из скорбных слов, которыми госпожа Милева закончила извещение о его смерти: «Прошу всех друзей и знакомых разделить наше тяжелое горе», и подписалась: «Неутешная вдова Милева».