что он должен ее закончить, и для этого ему нужно четыре с

половиной тысячи франков, чтобы оплатить натуру, мастер

скую и т. д.

Из мастерской на бульваре Вожирар Роден повел нас в ма

стерскую возле Военной школы, чтобы показать свои знамени

тые «Врата» *, предназначенные для будущего «Дворца деко

ративного искусства». На двух громадных створках вы видите

сначала лишь хаос, беспорядочное нагромождение непонятных

форм, нечто похожее на окаменевшее сращение кораллов. За

тем, через несколько секунд, в том, что вначале казалось хаоти

ческим переплетением коралловой массы, ваш глаз начинает

различать выступы и углубления, выпуклости и вмятины, обра

зующие целый мир маленьких обнаженных фигурок, полных

жизни и движения, того порыва, который Роден старается пере

нять у Микеланджело, в его «Страшном суде», или, пожалуй,

еще у Делакруа, в картинах, изображающих буйную толпу, —

и все это с беспримерной правдивостью, на какую отваживается

лишь он да еще Далу.

В мастерской на бульваре Вожирар как бы заключено реаль

ное человечество; в мастерской на Лебедином острове собрано

человечество опоэтизированное. Наклонившись над кучей му

ляжей, лежащих прямо на полу, Роден вытаскивает наудачу

первый попавшийся слепок и показывает нам одну из деталей

ворот. Это восхитительные торсы маленьких женщин, у кото

рых он с таким совершенством умеет вылепить линию спины и

как бы трепещущие крылья — плечи. Кроме того, он блестяще

владеет искусством передавать движения и позы двух тел, слив

шихся в любовном объятии, подобно пьявкам, сплетающимся в

банке с водой. Чрезвычайно оригинальная группа изображает,

по его замыслу, плотскую любовь, но в его трактовке эта тема

лишена всякой непристойности. Фавн держит, подняв и при

жав к груди, свою подругу, все тело которой напряжено, а ноги

странно поджаты, как у лягушки, готовой к прыжку.

У этого человека, по-моему, рука гениального мастера, но

400

ему недостает собственного видения мира, как будто в голове

у него причудливая мешанина из Данте, Микеланджело, Гюго,

Делакруа... Он представляется мне также человеком, одержи

мым проектами, замыслами, — его необузданное воображение

порождает множество идей, фантазий, образов, но он ничего не

доводит до завершения.

Четверг, 29 апреля.

Может ли картина оказать воздействие на мысль, на душу

человека, обладающего способностью ценить живопись? Нет,

никогда! Она лишь физически радует его взор — и все! Только

книга (быть может, также и музыка), со свойственной ей неза

вершенностью, туманностью образов, невозможностью полно

стью материализовать сказанное, способна зародить мечту в на

шем сознании. Тогда как картина, даже самая одухотворенная

картина, такая, как «Преображение» Рафаэля, благодаря закон

ченности линий, материальности красок, конкретности живо

писного мастерства, всегда разочаровывает воображение зри

теля, — если, конечно, у него есть воображение.

Четверг, 6 мая.

< . . . > Что может пленить нас у Пювис де Шаванна? Его

унылые краски, похожие на выцветшую зелень увядших лугов?

Его примитивный рисунок, не имеющий ни характера, ни выра

зительности, самый тяжелый, топорный и глупый рисунок, ка

кой я когда-либо видел? Или воображение, композиция? Однако

воображения ему хватает лишь на иллюстрации или перепевы

античности *. Нет, мне кажется, никогда еще критика не при

нимала за настоящего живописца человека, столь явно лишен

ного каких бы то ни было качеств, необходимых художнику, та

кого старательного тупицу, такого безмозглого подражателя

прошлому. < . . . >

Пятница, 28 мая.

Сегодня получил «Жермини Ласерте», изданную в серии

«Шедевры современного романа» *. И невольно с грустью поду

мал о том, какое удовольствие это издание доставило бы моему

милому брату.

Четверг, 10 июня.

Вечером Доде рассказывал нам о своем отце и матери: «Моя

мать всю жизнь зачитывалась романами... Вот отчего я стал та

ким... Мои родители не были удачной супружеской парой. Вы

не можете себе представить, какие вспышки ярости бывали у

26 Э. и Ж. де Гонкур, т. 2

401

отца... Я вспоминаю его последнюю ночь. Я сказал матери,

чтобы она ложилась спать. Я мало проводил времени с бедным

отцом при жизни, и мне хотелось провести с ним всю эту ночь...

И я помню, как меня потрясло, что мама в эту ночь могла

спать... Нет, не о таком муже мечтала моя мать... В ней чувство

валась глубокая усталость от всех его грубых выходок. Помню,

один раз отец решил женить меня на очень богатой дальней род

ственнице; когда я сказал ему, что нельзя ведь жениться на

особе, которую совсем не знаешь, — разве так он женился на

моей матери? — отец грубо ответил, что женился на ней лишь

потому, что в тот день, когда в Ниме узнали, кто стал мужем

дочери старого Венсена *, его кредит сразу возрос вдвое! Моя

мать прошептала: «Как вы можете так говорить?» — «Да! —

закричал он, вскочив и стуча кулаком по столу, — да! Это чи

стая правда!» Тогда мать заплакала.

Два часа спустя я повел мать в церковь св. Марии. И тут,

сжимая мою руку своей исхудавшей рукой, она мне сказала:

«Ты видел сегодня, да?.. Вот так я прожила всю жизнь!» — то

был единственный раз, когда я услышал от нее жалобу. И она

поспешила скрыться в церкви, — церкви, ее прибежище, где

она обретала мир и покой, где на время спасалась от душев

ных бурь».

Пятница, 18 июня.

По поводу романов «Белые руки» Видаля и «Один из нас»

Леру, я думаю о романах, которые написал сам, без запутан

ного действия, но всегда с интересными персонажами; и я счи

таю, что самый талантливый автор, даже Флобер, не имеет

права навязывать нам общество людей, которых мы избегаем в

жизни, считая слишком скучными, и заставлять нас два часа

терпеть их в книге.

Четверг, 1 июля.

< . . . > Доде, в последние дни вновь взявшийся за работу,

рассказывает мне, чем кончается его книга, — рассказывает с

тем красноречием, какое обретает, когда в нем кипят творче

ские замыслы. После сцены в сумерках, когда жена академика

холодно говорит ему, что он бездарен, рогат, смешон и что своим

положением он обязан только ей, он уходит из дому, говоря:

«Нет, это слишком, это слишком!» Затем он садится на одну из

скамеек возле моста Искусств и долго разглядывает нелепое

строение *, то самое, что изображают на обложках изданий

Дидо, и, вспоминая все, что он выстрадал из-за него, воскли-

402

цает: «Какое дерьмо!» Так написано в черновой тетрадке, но

Доде не решается оставить это слово и старается найти менее

натуралистический синоним *. А на другой день на скамейке,

где сидел академик, находят величественную шляпу с полями,

часы и визитную карточку. Затем следует сцена, взятая прямо

из жизни, когда во двор Академии вносят тело неизвестного, —

вносят покойника с академическим значком на груди.

Четверг, 19 августа.

Вот уже семь отрывков из моего «Дневника» появились в

«Фигаро» *, и ни письма, ни записки, ни отзыва, хоть бы одна

душа сказала мне: «Это хорошо!»

Суббота, 11 сентября.

Всякий раз, когда пишешь о своих современниках, испыты

ваешь потом нервное напряжение, вызванное тревожным ожи

данием какой-нибудь неприятности.

Я слышал, что какой-то капитан Блан в газете «Пти капо-

раль» обозвал меня чуть ли не мерзавцем за то, что я говорил