об Империи без должной признательности *. Хотел бы я знать,

за что мы должны быть признательны Империи? За то, что она

посадила нас на скамью подсудимых, когда мы привели ци

тату в четыре строки из стихотворения, премированного Акаде

мией? Или, быть может, за то, что, благодаря ее вмешательству,

мы проиграли дело против Жакоб е, которые с ее же благосло

вения украли наше имя? *

Перечитывая «Воспитание чувств», я был поражен тем, что

все типы, выведенные в романе, — вовсе не типы, а лишь кари

катуры, столько в них преувеличений, шаржа, повторений, об

щих мест и избитых идей. Так, например, когда Флобер изобра

жает республиканца, то это не такой республиканец, как

Буржо * — точно списанный с натуры, живой портрет моего ку-

зена-республиканца, — нет, это условный республиканец, вы

сказывающий самые сумасбродные и глупые идеи, приписывае

мые республиканцам. У Флобера получается забавный и остро

умный шарж на республиканца, а отнюдь не тип, выведенный

после долгих наблюдений, с сохранением всех жизненных про

порций.

Воскресенье, 12 сентября.

<...> В «Воспитании чувств» сцена последней встречи

г-жи Арну с Фредериком прелестна, но она стала бы поистине

26*

403

совершенной, если бы вместо весьма изящных, но чисто книж

ных фраз, вроде: «Когда вы шли, мое сердце, словно пыль, взле

тало вам вслед», в ней все время звучал разговорный язык, на

стоящий язык любви, который мы слышим в жизни.

Однако следует признать, что эта сцена сделана с удивитель

ной тонкостью, неожиданной для тех, кто знал автора.

Пятница, 24 сентября.

Сегодня утром, прогуливаясь под буками, Доде говорил мне,

что хочет написать большой роман о народе и вывести в нем

себя самого, каким, ему кажется, он стал бы, если бы ему слу

чилось разбогатеть, — как он швырял бы пригоршни счастья в

убогие жилища бедняков, щедрой рукой помогал бы всем бродя

гам, к которым он питает особую жалость, всем обездоленным

с проезжих дорог.

Воскресенье, 26 сентября.

Франц Журден, приехавший ко мне на денек, рассказывал

о темных делишках, которые Клемансо и Вильсон обделывают

с доктором Герцем. Заметив некоторое сомнение в наших гла

зах, он передал нам случай, о котором сообщил ему лично

один подрядчик, очень крупный подрядчик по земляным рабо

там для железных дорог. Этот подрядчик спросил Вильсона,

сколько тот с него потребует за то, чтобы передать ему подряд,

минуя официальные инстанции. В ответ на этот вопрос Виль

сон подошел к окну, подышал на стекло и, когда оно запотело,

написал на нем цифру, которую тут же стер. Se non e vero 1, то

это ловко придумано, и как бы хорошо вставить такую сцену в

роман о современных дельцах.

Понедельник, 27 сентября.

Сегодня, когда мы болтали, как обычно, перед завтраком

под буками, Доде сокрушался, что был слишком молод, когда

писал «Малыша». Он говорил о том, как написал бы этот ро

ман теперь, и рассказал мне, какое впечатление произвел на

него, мальчика, привыкшего к темной зелени деревьев и мут

ным речкам родного Прованса, — новый для него лионский пей

заж со светлой зеленью вздымающихся к небу тополей и жур

чанием быстрых, прозрачных ручьев, и как он в восторге но-

1 Если это и неправда ( лат. ) .

404

сился по лугам. И он прочитал две строчки из своих стихов в

духе XVI века, — стихов, которые он написал в одиннадцать

лет:

Люблю внимать я лепету ручья,

Сойдя с тропы.

«К тому же, — добавил он, — я имел несчастье встретить че

ловека, которому прочел начало моей книги, и он сказал, что

она написана очень по-детски. Тогда я решил напихать в нее

разных выдуманных историй вместо того, чтобы правдиво

описать свое детство на фоне лионского пейзажа».

Понедельник, 4 октября.

В кабачке на Бульваре я случайно сел рядом с Поленом

Менье. Вот он сидит — подтянутый старый джентльмен, стра

дающий сплином, — и лишь нервно подергивающееся лицо вы

дает его глубокую подавленность. Он говорит, вернее, дает мне

понять, что его бросили на произвол судьбы умирать без вся

кого дела. Его, поистине единственного великого актера после

Фредерика Леметра! Но кто об этом думает? Я сказал

ему, что, если бы он умер, о нем бы горько сожалели... как со

жалеют о всяком оригинальном таланте... лишь тогда, когда

публика не может больше им наслаждаться.

Четверг, 7 октября.

Сегодня утром у меня неожиданно появился Дю Буагобе. Он

сообщил мне, что напечатанный вчера отрывок из моего «Днев

ника», где описывается циничный разговор в кофейне «Риш»,

привел в ярость официантов, а также завсегдатаев этого заве

дения и побудил озлобленного неудачника Альберика Сегона

провозгласить себя защитником всех этих невинных мальчи

ков, которые, надо думать, всегда разговаривают в кабаках,

как в пансионе для благородных девиц. А между тем стоило

послушать, какие разговоры вели там Обрие и его знаменитые

друзья! Одним словом, Сегон вне себя и ищет секундантов.

Буагобе официально явился ко мне, прежде чем я получил этот

дурацкий вызов, и просил меня заявить, в самых общих выра

жениях, что я не намеревался никого оскорбить... Весь день

прошел в тревоге и болезненном возбуждении.

Неужели люди смелые духом — а эта смелость у меня

есть — могут не иметь другой смелости, физической?.. О, я ду

маю, что меня мучает только тревога перед неизвестностью.

405

Когда дуэль будет делом решенным, во мне оживет сын старого

солдата. Однако это же чудовищно — драться, не испытывая

ни малейшей злобы, ни малейшей ярости, драться с человеком,

которого ты никогда и не думал оскорблять... И еще одна не

лепость: после болей в колене, которые я перенес в прошлом

году, у меня теперь не сгибается нога, — и при таких условиях

извольте драться на шпагах...

Пятница, 8 октября.

Ах, как трудно высказать даже одну миллионную долю

правды!.. Как безгранично лицемерие общества... всех людей,

входящих в этот круг, большинство из которых — сутенеры, мо

шенники, грязные свиньи. Ах, право, временами я так устаю

от всего этого, что мне хочется закончить жизнь в спокойном

буржуазном благополучии: да, я очищу свой «Дневник» от вся

ких резкостей, я доведу его только до 1870 года и не пойду

дальше смерти брата.

Письмо, посланное мною в «Фигаро», написано плохо, ибо

я писал его в состоянии подавленной ярости. Но те, кто умеет

читать между строк, поймут глубоко скрытую в нем иронию *.

Конечно же, мы с Флобером — циники, распутники и прохо

димцы, тогда как они — люди порядочные, целомудренные, сло

вом, самые сливки в нравственном смысле.

Понедельник, 11 октября.

Доде повел меня завтракать в «Вуазен». По дороге он за

явил, что роман, который он пишет, будет последним романом,

сделанным по старым правилам. Теперь, отчасти под моим вли

янием, он чувствует отвращение к искусно построенному ро

ману, как к произведению кондитера. Надо показывать все так,

как оно происходит на самом деле, и избавиться от бессмыс

ленных сложностей композиции, — вот как он будет работать

впредь.

Четверг, 21 октября.

Удачное сравнение Доде: «Хороший стих, — сказал он, —

должен походить на пейзаж, озаренный вспышкой молнии».

Четверг, 28 октября.

После истории с Альбериком Сегоном, всякий раз, как в пе