согласился бы получить этот крест. Он, значит, не понял, что

принижает себя, став кавалером ордена! Но ведь этот револю

ционер в литературе станет однажды командором ордена Почет

ного легиона и бессменным секретарем Академии *, а кончит

писанием книг, до такой степени добродетельных и скучных,

что их даже не решатся дарить при распределении наград в

пансионах для девиц! <...>

Пятница, 7 сентября.

Русский роман обязан сейчас своим успехом чувству досады,

которое вызвал среди благонамеренных ученых литераторов

успех французского натуралистического романа: они искали

средства помешать этому успеху. Ведь бесспорно, это то же са

мое: та же реальная жизнь людей, взятая с ее печальной, чело

веческой, не поэтической стороны.

И ни Толстой, ни Достоевский, ни кто-либо иной, не выду

мали этот род литературы. Они заимствовали его у Флобера,

у меня, у Золя, щедро сдобрив Эдгаром По. Ах, если бы под

романом Достоевского, которому так изумляются, к мрачным

краскам которого так снисходительно относятся, стояла подпись

Гонкура, какой поднялся бы вой по всему фронту! И вот, чело

век, нашедший этот ловкий способ отвлечь внимание от нас,

человек, который так непатриотически помог чужестранной

литературе воспользоваться расположением и восхищением, да,

445

восхищением, принадлежащим нам по праву, — это г-н де

Вогюэ *. Ну не заслуга ли это перед Академией, которая в ско

ром времени призовет его в свое лоно?

Вторник, 18 сентября.

< . . . > По-моему, Лоти, как ни велик его талант писателя-

пейзажиста, не всегда точно передает действительный облик

тех мест, о которых он говорит. Порою его картины природы,

написанные с натуры, напоминают мне картины Индии, создан

ные фантазией Мери.

Понедельник, 1 октября.

Сегодня выходит моя книга «Предисловия и литературные

манифесты».

Любопытно, что выход в свет «Дневника» привлек ко мне

читателей, которые прежде не читали меня; и вот теперь пере

издают сразу «Шарля Демайи», «Сестру Филомену» и «Манетту

Саломон»!

Понедельник, 22 октября.

Сегодня утром в Отейль к завтраку приехал Антуан, чтобы

договориться о распределении ролей в моей пьесе «Отечество

в опасности».

Он похож на аббата-воспитателя в благонамеренной богатой

семье, но на такого, который недолго будет носить свой священ

нический сюртук: у него лукавая, живая физиономия, чувствен

ный нос, однако ни в лице его, ни в манере держаться ничто не

выдает человека, связанного с театром. Хоть он и отказывался,

не признавая себя комическим актером и обладателем пред

ставительной внешности, я все же уговорил его взять роль

графа — опорную роль всей пьесы. Мадемуазель Леру будет

играть настоятельницу, а Мевисто — Буссанеля.

Он чуть-чуть упал духом после неудачного вечера в пят

ницу, но все равно верит в будущие пьесы, которые вызовут

пылкий восторг в зале Свободного театра; он по-прежнему на

деется, что вскоре получит этот зал, где можно будет играть

по сотне спектаклей в год и где с его помощью покажут себя

будущие драматурги, если только они есть среди зеленой мо

лодежи... По сути дела, этот человечек — из тех людей, кто тру

дится над коренным обновлением театра, и если, говорит он, это

не удастся ему, то непременно удастся другим. Какова бы ни

была судьба его театрального предприятия, он, вне всякого со

мнения, обновит старый театр. <...>

446

Пятница, 23 ноября.

Деньги сами по себе — эти пятифранковые монеты — для

меня ничто! Они подобны медным жетонам для игры в «бочку»,

которые я обмениваю на то, что радует мой глаз... А как трудно

они мне достаются — эти подлые деньги!

Вторник, 4 декабря.

Вот и объявлена война моей пьесе, и газеты заранее готовы

освистать ее. Сегодня «Эко де Пари» уже рисует страдания

стыдливых актрис, которые будут исполнять роль Жермини, и

сочувствует Режан, вынужденной произносить слово шлюха.

Как непорядочно со стороны Золя выбрать эту самую минуту

для славословия газетчикам... * Наконец, если содержатели ко

феен в Латинском квартале присоединятся к газетчикам, то

бедная «Жермини Ласерте» разделит участь «Анриетты Ма-

решаль». Да, местные содержатели кофеен в бешенстве, оттого

что я хочу ввести в обычай один антракт, а это сведет к одной

кружке пива прежние пять, которые выпивали у них при пяти-

актной пьесе с пятью антрактами. < . . . >

Пятница, 7 декабря.

<...> Сегодня Пореля вызвали в цензурное ведомство *. Он

был вынужден уйти с репетиции и просил меня подождать его,

чтобы сообщить мне результат. Репетиция уже окончилась, а его

все нет и нет. И я, оставив в его кабинете мадемуазель Режан,

которая непременно хотела дождаться Пореля, ушел, не желая

злиться всю ночь. Успеем узнать завтра, как обстоит дело.

Хороша эта деятельная, заполненная жизнь, где нет ни од

ной свободной минуты для самого себя: нет места ни скуке, ни

мрачным мыслям.

Суббота, 8 декабря.

< . . . > Противное нервное состояние: когда я правлю кор

ректуру и перечитываю мою пьесу, у меня на глаза наверты

ваются слезы.

Из театра я уношу к себе домой заключение цензора, чтобы

снять с него копию. Подумать только, что накануне столетней

годовщины событий 89 года директор театра вынужден был

целых пятнадцать минут спорить с цензурной комиссией, чтобы

отстоять в пьесе фразу: Я сейчас рожу!

Сегодня в десять вечера я отнесу корректуру к Шарпантье,

погляжу на выставленные у книготорговцев мои книги «Обще-

447

ство в эпоху Революции» и в полночь выпью чашку шоколада

в кафе на бульваре... Она забавна, эта стремительно летящая

жизнь, она заставляет жить по-молодому, пылко, без оглядки.

Воскресенье, 9 декабря.

Нежданно-негаданно телеграмма из Санкт-Петербурга, изве

щающая меня о том, что «Анриетта Марешаль» прошла с боль

шим успехом в Михайловском театре *. Жизнь театра отли

чается тем, что от нее лихорадит твой мозг, она держит его в

постоянном возбуждении, он словно опьянен; и тобой владеет

страх, что, оторвавшись от нее, ты ощутишь, насколько пуста,

пресна и неподвижна жизнь, посвященная одной литературе,

безбурная жизнь сочинителя книг.

Понедельник, 10 декабря.

Меня разбирает желание написать в палату депутатов пети

цию с ходатайством об упразднении цензурной комиссии *.

В девятой картине, во время захватывающей тирады, зву

чащей у г-жи Кронье чересчур уж мелодрамно, Порель кричит

ей: «Высморкайтесь в этом месте, и не бойтесь сморкаться

громко!» И это простое, такое человеческое движение придает

человечность и натуральность тираде, освободив ее от налета

театральности. <...>

Вторник, 11 декабря.

Сегодня балаганчик разобран *, и супруги Доде, присутст

вующие на репетиции, проливают слезы, совсем как просто

душные мещане. Доде сказал, что опасается лишь одного: а

вдруг концы актов в моей пьесе, лишенные всяких театраль

ных эффектов, расхолодят публику.

Говорят, художник Бланш в знакомых ему домах предве

щает, что премьера будет бурная, но Бланш — сплетник и па

никер, стремящийся во что бы то ни стало произвести впечат

ление, пусть даже при помощи сенсационных новостей, кото

рые он разносит.

Среда, 19 декабря.

Положительно, я боюсь, что запрещение генеральной репе