ции издает законы. Эстрада для оркестра служит трибуной,

которую занимают одетые в черное суровые члены комитета

и записавшиеся ораторы; а перед ними, на деревянной балю

страде, к которой только вчера еще прислонены были грифы

контрабасов, стоит теперь парламентский графин с водой. На

скамьях или устроившись друг против друга на ресторанных

столиках, в облаках голубоватого табачного дыма сидят сол

даты Национальной и мобильной гвардии, философы из пред

местий в порыжевшей от шляпы до башмаков одежде, рабочие

в синих куртках и кепи. Тут и женщины из народа, и молодые

девушки, и подростки в красных капюшонах, и даже бур-

жуазки, не знающие, где бы по этим временам провести ве

черок.

Но вот зазвонил колокольчик, тот самый колокольчик, кото

рым народ, точно дитя, любит забавляться в палате депутатов.

Встает Тони Ревийон и объявляет об учреждении Монмартр-

ского клуба *, цель которого установить свободу, а следова-

54

тельно — как он говорит, — уничтожить монархию, знать и ду

ховенство. Потом он предлагает присутствующим прочесть им

номер «Руанской газеты», перепечатанный в сегодняшнем вы

пуске «Веритэ» *. Умилительно видеть, как это человеческое

стадо позволяет одурачивать себя устным и печатным словом,

как лишено оно какого бы то ни было критического чутья.

Пресвятая демократия может смело сфабриковать катехизис,

больше прежнего изобилующий всяческими враками о чуде

сах, — эти люди готовы благоговейно проглотить их.

А вместе с тем за их недомыслием, за этой готовностью

принимать на веру невозможнейшую чушь, — кроются, проры

ваясь вдруг наружу, и пламенное великодушие, и самоотвер

женность, и пылкие братские чувства. Когда на этом же собра

нии сообщено было, что в Германии сейчас находятся 12300

французских военнопленных, из груди у всех присутствующих

вырвался крик боли, перешедший потом в горестный шепот;

и каким же непередаваемым взглядом они обменялись!

Тони Ревийон садится, слово берет гражданин Кантен и

взволнованно, с показным пафосом заявляет, что не бывать бы

всем несчастьям, обрушившимся на нас со времени Седана,

если бы провозглашена была Коммуна. Когда же божествен

ная предопределенность Коммуны установлена и неопровер

жимо доказана — все высыпают в прихожую, чтобы там, где

велась обычно запись на кадриль, подписаться под петицией

о немедленном учреждении этой Коммуны.

Понедельник, 17 октября.

Весь день грохочет Мон-Валерьен, стрельбе канонерки вто

рят долгие раскаты эха в холмах Севра и Медона, и все сотря

сается от залпов батареи Мортемар.

Вторник, 18 октября.

< . . . > Иду в Булонский лес, привлеченный туда канонадой

с батареи Мортемар. Есть что-то торжественное в той суровой

сосредоточенности, обдуманной неторопливости, с которой ору

дийная прислуга проделывает все необходимые операции, за

ряжая пушку. Но вот она наконец заряжена. По сторонам ее

застыли артиллеристы; некоторые, в красивых позах, словно

статуи, оперлись на тали, с помощью которых только что уста

навливали и наводили орудие; справа стоит артиллерист без

куртки и держит в руках шнур. Несколько минут неподвиж

ности, молчания, сказал бы даже — взволнованности. Потом,

55

когда дергают шнур, — грохот, пламя, и деревья, маскирующие

батарею, скрываются в облаке дыма. Еще долго висит в воз

духе совершенно белое облако: оно рассеивается медленно,

словно нехотя, и сквозь него проступают желтые песчаные

стенки бойницы, через которую был выпущен снаряд, серые

мешки с землей, — два или три из них вспороты откатившимся

стволом, — красные шапки артиллеристов, белая рубашка того,

кто дернул шнур.

Эта штука, разящая насмерть издалека, — увлекательное

зрелище для Парижа; вокруг стрельбищного вала, совсем как

в счастливые дни, когда парижане съезжались к озеру, остано

вились коляски, ландо, и женщины, смешавшись с толпою сол

дат, стараются протиснуться как можно ближе к источнику

оглушительного грохота. Среди зрителей Пеллетан с седой бо

родой, с лицом античного философа, никак не гармонирующим

с военным кепи, Жюль Ферри и Рошфор, жестикулирующий,

разговаривающий и смеющийся так возбужденно, словно эти

сотрясения воздуха действуют на его нервную систему.

Орудие дает шесть залпов; потом седой командир батареи,

сняв с треножника маленький медный инструмент, определяю

щий высоту прицела, бережно укладывает его в деревянную

коробку и, сунув ее в карман, уходит, а на замолкшее орудие

взбирается белокурый молодой артиллерист с женственным

лицом, в котором есть, однако, что-то героическое, как у воен

ных на картинах Гро, одетый с очаровательной небрежно

стью — шапка набекрень, яркий полосатый алжирский пояс

стягивает талию, патронная сумка на животе, — теперь он от

дыхает после утомительной работы по истреблению живого...

Спектакль окончен, зрители расходятся.

Кто направляется в сторону Булони, туда, где пейзаж оку

тан, как в Тироле или Швейцарии, молочного белизной и ла

зурью, порожденными сейчас дымками пушечных выстрелов;

кто возвращается к крепостной стене, в Отейль, откуда сегодня

впервые началась артиллерийская стрельба — снаряды проно

сятся с пронзительным свистом над самой вашей головой.

А ниже, под пушкой, беднота спокойно собирает древесную

кору, мальчишки удят рыбу в пруду, насадив на крючок в виде

наживки кусочек сосиски из конины, и молодые женщины, в

восторге от близости палящей пушки, не хотят уходить, хотя

осторожные мужья и тащат их за руку.

У Бребана нынче вечером разговор заходит сперва о шат

кости политических убеждений Гамбетты, потом перескакивает

на белокурого человека, на эту расу, явившуюся в далекой

56

древности из Прибалтики, потом рассеявшуюся по Франции,

Испании и Африке, расу, которую не смогли изменить ни пере

мена климата, ни смешение с темноволосыми.

Мы теперь питаемся такими продуктами, что каждому хо

чется рассказать о том, что необыкновенного доводилось ему

есть в своей жизни: Шарль Эдмон уверяет, что в свое время

отведал мяса мамонта, найденного в Сибири, кусок которого

был любезно послан из Санкт-Петербурга в подарок варшав

ским властям. Все мы преисполняемся почтения... Лакей тор

жественно, как святое причастие, подает нам на шестерых ку

сочек сыра грюйер, величиной с двадцатифранковую ассигна

цию и такой же тонкий, и обед заканчивается рассуждениями

о выпивке, к которой так благоволили захиревшие и зачахшие

приверженцы Наполеона.

Пятница, 21 октября.

Вот в каких красках я вижу канонаду из своего окна.

Верх неба над Медоном в ореоле широких белых лучей, по

хожих на те эффекты северного сияния, которыми так любит

пользоваться Гюден, изображая бурю на море. Ниже, сквозь

прогалины в белой дымовой завесе, покажется на миг и тут же

скроется зеленая лесная чаща на холме — пейзаж видимый то

явственно, то смутно, точно сквозь подзорную трубу, когда

ищешь фокус. Кое-где поблескивают, словно хрусталь на

люстре, окна далеких вилл. А ближе — дома в Парк-о-Пренс,

в Бийянкуре, все строения до самой Сены выделяются на блед

ном фоне деревьев лиловыми пятнами, как бы прорезанными

там, где лучи солнца падают на шифер крыш, множеством

сверкающих струек воды. Дальше, от Пуан-дю-Жур и до

Отейля, — второй план, окутанный голубоватым туманом, и

всю перспективу беспрестанно чертят снаряды орудий, выхар