Всё! Хватит вспоминать, мусоля собственные обиды, обсасывая неприятные эпизоды. Какой от этого толк? Нужно, как можно быстрее найти способ выбраться с проклятого Корхебеля.

Мы с Олесей сидим на балконе, пощипывая крупные грозди золотистого, словно светящегося изнутри, крупного винограда. Сочные душистые ягоды лопаются на языке, изливаясь кисло-сладким соком. На смену дневному зною, приходит мягкая, бархатная прохлада. Стрёкот цикад и сверчков становится более торжественным, более мощным. Густую черноту южной ночи пронизывают серебряные нити полной луны. И эти нити, вплетаются в струи фонтанов, опутывают стебли трав и иглы кипарисов, окутывают нежным, таинственным сиянием чаши цветов. Вечерний ветерок пахнет сладостью магнолий, йодом и, разомлевшей от дневного зноя, травой. Он гладит щёки, слегка покачивает лозы, шуршит листвой. И в этот момент хочется верить в то, что всё будет хорошо, всё образуется.

— А что, всё-таки происходит с теми, кто не сдал сессию? — спрашиваю я.

В глазах девушки дрожат осколки луны. Олеся тянется за очередной ягодой, срывает, кладёт в рот, долго и тщательно пережёвывая. Отвечать на мой вопрос ей, явно, не хочется, и я уж было собираюсь смириться с молчанием новой знакомой, как она вдруг отвечает:

— Понимаешь, первокурсникам это лучше не знать. Вообще, это лучше никому не знать, я считаю. Но на втором курсе мы всё равно узнаём. Это ужасно, бесчеловечно, чудовищно. У кого психика более слабая, срывается в истерику, пытается покончить с собой, и вот таких, слабонервных, сразу же отправляют к тем, кто не сдал.

— А нас, стало быть, жалеют пока? — спрашиваю и машинально тянусь за ягодой. Вкусовые ощущение, ровно, как и наслаждение вечерними запахами и звуками пропадают напрочь. По позвоночнику бежит неприятная дорожка холодного пота. А в голове трусливо пульсирует мыслишка: «А хочу ли я знать ответ?»

— Эти сволочи никого не жалеют, — отрезает Олеся, и её лицо дёргается, как от болезненной судороги. Их устраивает и твоя успеваемость, и твоя неуспеваемость. У них здесь безотходное производство. Лучших обучают, а посредственностей — в расход. А узнаём мы на втором курсе о подвале лишь потому, что чёрную работу выполняем, в качестве наказания. Одна штрафная отметка ровняется дню работы в подвале. О самой работе не скажу. Нам специальную настойку молчания дают, дабы мы не проболтались, так что если даже захочу рассказать, из горла ни слова не вырвется. Да и без настойки, честно говоря, не решилась бы это сделать.

— За нами следят?

Опасливо оглядываюсь по сторонам в поиске камер.

Олеся невесело, как-то даже натужно смеётся, затем берёт мои пальцы в свою липкую от винограда пухлую ладошку, как когда-то делала сестра. Гоню мысли о Полинке, сейчас не до воспоминаний. Однако, прикосновение кажется приятным, дружеским, очень тёплым и неожиданным от малознакомого человека.

— Здесь любую технику можно легко заменить магией, что и делается. Не ищи камеры, их нет. Вся информация о тебе отражается в воде. Не даром на территории столько фонтанов. Даже вода в графине на твоём журнальном столике способна выдать любую твою тайну.

— А после обучения сбежать отсюда можно? — сама не знаю зачем спрашиваю. — Ведь нас, как я поняла, будут отправлять на большую землю, для выполнения заданий.

— Нет, конечно, — Олеся невесело смеётся. — После окончания первого курса, ты примешь присягу — привяжешь себя к острову. И на большой земле сможешь пробыть не более месяца. Затем, если не вернёшься в срок, начнёшь медленно умирать, станут отказывать органы и системы, постепенно, словно позволяя тебе передумать и вернуться. Государь и его шавки инквизиторы всё просчитали.

Последнюю фразу девушка произносит глумливым тоном, давая понять, что далеко не фанатка государя.

В звуки вечерней природы осторожно втекает медленная, тихая мелодия, тягучая и клейкая, как мёд, от чего хочется смежить веки, раскинуть в стороны руки, выбросить из памяти все тревожащие мысли и погрузиться в мягкие, едва шелестящие волны сна.

— Всё, отбой, арфа заиграла, — Олеся зевает, встаёт с плетённого кресла, намереваясь направиться к себе в номер.

— А будить нас на учёбу тоже арфа будет? — спрашиваю, едва ворочая языком. Усталость бежит по венам, смешиваясь с кровью, голова становится тяжёлой, ещё немного, и рухну прямо здесь, на балконе, с виноградиной в пальцах.

— Ага, — отвечает Олеся, едва переставляя ноги. — Ещё одна магическая штуковина. Будешь спать, как убитая, а проснёшься, как огурец.

Солнце лениво растекается по верхушкам платанов и кипарисов, мерцает в крупных жемчужинах росы, дрожащих на распустившихся лепестках роз и маргариток. Пахнет морской солью, влажной от росы травой, пробудившимися цветами и свежестью, незагазованного, нетронутого выбросами фабрик и заводов, ветра. Кричат какие-то местные птицы, резко, хрипло. Цикады и кузнечики, предвкушая зной заводят свою тихую монотонную песню, со стороны пляжа доносится умиротворённый плеск морских волн. Чудесное южное утро. И если бы я сейчас находилась на отдыхе, то вышла на балкон с чашечкой зелёного чая или стаканом сока, зажмурилась, вдохнула ароматы пробуждающейся природы полной грудью и произнесла удовлетворённо, с завистью к самой себе: «Как же хорошо!».

Но я нахожусь не на курорте, не с сестрой, а в пугающем, непонятном месте, среди чужих, равнодушных людей, от чего становится горько и по-детски обидно.

Нас приводят на стадион, обычный, какие бывают за школами, заставляют выстроиться в одну шеренгу. Скорее всего, обычность увиденного расслабляет моих товарищей по несчастью, страх начинает понемногу отпускать. Кто-то посмеивается, кто-то шутит, кто-то тихо обменивается репликами. Я же, с ещё большей силой ощущаю свою уязвимость, слабость и одиночество. Ведь если для них для всех, урок физкультуры — обычное дело, то для меня — стыд за собственную немощь, унизительная беседа с преподавателем, пренебрежительные, жалостливые и брезгливые взгляды. Так было, и в школе, и в училище.

— Моё имя — Натабелла Андреевна. Но обращаться ко мне вы должны:» Учитель Милевская».

Чёрный спортивный костюм обтягивает тело преподавателя, как вторая кожа, подчёркивая идеальность фигуры. Упругая грудь среднего размера, крепкие бёдра и ягодицы, плоский живот. Волосы цвета тёмного шоколада затянуты в тугой узел, глаза яркие, словно голубые, обжигающие нестерпимым холодом Северных земель, кусочки льда, тонкий прямой нос, и ровная, персиковая гладкая кожа. О да! Милевская прекрасна, и я, глядя на неё, ещё сильнее ощущаю собственную ничтожность, а так же, молчаливый, напряжённый интерес со стороны мужской части нашей группы, не ко мне, разумеется, к физручке. Именно такие, как преподаватель Милевская нравятся мужчинам, ради них умирали на дуэлях, брали города, им во благо и по сей день сорят состоянием, выполняют каждый их каприз, бросают семьи.

— Чем маг отличается от всех остальных людей?

Голос преподавателя звучит жёстко, звонко, будто кто-то перемешивает ложечкой льдинки в стеклянном стакане. Она, словно демонстрируя идеальность своего тела, прохаживается вдоль шеренги, скользя по нашим фигурам насмешливым, снисходительным взглядом. Рыжая девушка, стоящая рядом со мной, пытается что-то ответить, но тут же давится первыми звуками слова, наткнувшись на льдины холодных глаз.

— Тем, что маг обладает сильными, выдающимися, выходящими за грань, способностями, — голос Милевской становится выше и твёрже. — Магия, если её не контролировать, не управлять ею, может причинить большой урон, как самому её носителю, так и окружающим. Чтобы удерживать стихию, чтобы не дать ей взять верх, маг должен быть сильным, как психически, так и физически. Иначе, дар, либо высосет, сожрёт носителя изнутри, либо, вырвется наружу. Физкультура- один из самых важных предметов в академии. Любой прогул влечёт за собой наказание. Для меня не существует слова:» Не могу». Все нормативы должны быть сданы. Слабость, лень, симуляцию я не потерплю.