— Какая же ты дура, Мелкая, — шепчет он.

А если это сон? Бред? Агония затухающего сознания? Ну и хрен с ним! Главное, что бред приятный.

Молибден рисует что-то в воздухе, и перед нами вспыхивает розовое, светящееся кольцо, ширится разгораясь всё ярче и ярче, пока не превращается в ворота, за которыми темнота. Ну и пусть, с ним я и в темноту согласна. Лишь бы держал вот так, лишь бы гладил ладонью по волосам. Молибден делает шаг вперёд, и я отключаюсь.

Ничего нет, лишь давящая, непроглядная тьма и распирающая боль во всём теле. Кажется, что я надуваюсь, с каждой секундой становясь всё огромнее, всё безобразнее. Чувствую, как до катастрофически- невероятных размеров раздувается большой палец правой ноги. Ширится, обрастает уродливыми бородавками. Стараюсь вспомнить, бывало ли такое со мной когда-нибудь, а если и бывало, то как назвать это состояние. Ведь если знаешь, то сможешь себе помочь. Но память глуха, она ничего не выдаёт, и даже картинки предшествующих данному моменту событий не показывает.

— Ты чокнутая, ты реально чокнутая, Илонка, и очень смелая, — доносится откуда-то из далека женский знакомый голос. И я цепляюсь за тонкие, серебристые нити этого голоса, прорезающий густой мрак. Отчего-то я боюсь этой темноты, боюсь провалиться ещё глубже. — Слышала бы ты, как лютовал Молибден. И ладно бы просто орал на студентов или преподов, он самого ректора готов был убить. Мол, давно пора запретить свободный выход студентов в джунгли, что территория академии должна охраняться. А потом, отправился за тобой, и притащил сюда, окровавленную и без сознания. Давай, подруга, выздоравливай. Плевать, что тебя привязали, в конце концов, это всё равно бы произошло. Главное теперь, сдать экзамены. Молибден к тебе неравнодушен. Сто пудов, ты для него не просто студентка, поэтому, тебе повезло. Используй его отношение в свою пользу, если хочешь выжить.

— Кости мне перемываешь? — темноту взрезают янтарные лучи. — Женщины, есть женщины. Раз ты здесь, то помоги мне её напоить.

Прикосновение чьих-то сильных, но таких ласковых рук, жидкость с древесно-ягодным вкусом течёт по горлу, боль отступает, а окружающий меня мрак, становится мягче и жиже.

— А что вы ей даёте? Что за зелье?

— Травяное обезболивающее, заряженное моей энергией. На пятом курсе будете учиться такое готовить.

— А нашего болеющего императора этим тоже лечат?

— И этим, и многим другим. Но знаешь, в чём секрет настоящего целебного зелья? Как сделать так, чтобы оно помогло гарантированно?

Лучи легко, едва уловимо касаются моих уродливых ладоней, щёк, лба.

— И в чём же?

— Действие зелья усиливается энергией любящего человека.

Боль то приходит, то растворяется.

— Давай, Мелкая, — часто звучит во мраке. — Пора пить лекарство.

Порой у меня нет сил даже на то, чтобы разжать тяжёлые, неподвижные, громадные губы, и тогда, я слышу:

— Мелкая, сделай ещё глоточек. Пожалуйста, ради меня.

От этого голоса всё моё безобразно- раздувшееся тело пронизывает золотистыми иголочками, и мне ничего не остаётся, как только, сделав над собой усилие, открыть рот и проглотить. Я не знаю, кто со мной разговаривает, не знаю, почему мне так важно видеть янтарные лучи во тьме, но боюсь не услышать этого голоса, боюсь остаться одна.

Серебристые ниточки тоже периодически вспыхивают, вибрируют, рассказывая что-то, называя какие-то имена. И я жадно вслушиваюсь в этот чистый, прозрачный звон. Смысла не улавливаю, просто мысленно хватаюсь, стараясь удержаться, зацепиться, отодвинуть, хотя бы на мгновение, гадкое ощущение деформации собственного тела. Прихожу в себя как-то вдруг, резко, понимая, что меня разбудил чей-то оживлённый, какой-то нервный разговор.

Голоса звучат гулко, распространяя вибрирующее эхо, отражающееся от стен. Один — молодой, тёплый и мягкий, словно кошачий мех, второй — резкий, скрипучий, будто ржавые дверные петли. Боюсь появления боли, хочу вновь погрузиться в такое уютное, чёрное беспамятство, потому, стараюсь не улавливать смысла услышанного. Ведь если вникну в смысл произносимых слов, то вернусь в своё истерзанное в клочья, тело. Но, бьющие по стенам, разноцветные капли звуков твердеют, образовываясь в слова, принимают форму, превращаясь в предложения, нанизываются на нить, образуя фразы.

— Ты молодец, мой мальчик, — скрипит старый голос. — Ты всё сделал правильно, и маячок повесил, и к острову привязал. Однако, мне одно остаётся непонятным, чего ты тянул всё это время? Почему не зажёг свечу?

— Потому, что она не безликий объект, а молодая девушка. И я не хочу причинять ей боль, — в молодом голосе слышится усталость, раздражение и тревога.

Воображение рисует яркую картинку, тонкая свечка в большой могучей мужской ладони. Крохотный рыжий огонёк, едва рассеивая густой мрак, трепещет на фитиле. Однако, тьма дышит холодным ветром, пытаясь затушить пламя, уничтожить, и только тому, кто держит свечу решать, светить ли огоньку, защитив его второй ладонью, или погаснуть в холодной пасти ненасытной темноты. Отчего-то я волнуюсь за свечу, хочу, чтобы маленький оранжевый треугольник света продолжал гореть.

О нет! Это уже чувства! Не надо чувств, пожалуйста. Ведь сейчас накатит боль. Но боль не приходит. Осторожно вдыхаю и выдыхаю, шевелю пальцами рук, затем ног, напрягаю и расслабляю мышцы живота, сглатываю слюну. Кажется, нигде не болит, да и другие неприятные ощущения, тоже отсутствуют.

— Она всё равно погибнет, это неизбежно, — скрип и скрежет старческого голоса становится всё пронзительнее, всё неприятнее. — Для того, мы и забрали её с материка. Свеча должна выполнить своё предназначение и погаснуть. У нас мало времени, Данила. Если не зажечь её в ближайшее время, за ней явится инквизиция. Её ищут и в конце концов, найдут. Или ты думал, что так легко смог провести верховного инквизитора?

Тяну осторожно носом. Воздух сырой, пахнет мокрым камнем, морской солью и ещё чем-то странным, пряным и свежим.

— Я всё сделаю, ректор Крабич, будьте уверены.

— Да уж, сделай милость. Мне ли тебя учить, солнечный Данилка? — старик смеётся, и этот смех, больше похожий на кваканье жабы, вызывает внутри скользкое чувство опасности. — И помни, Молибден, свеча- наш единственный козырь. Только так мы сможем спасти остров.

Шум удаляющихся шагов, звон капель, срывающихся откуда-то сверху, клубок, смешавшихся между собой мыслей, усталость во всём теле. Я вновь погружаюсь во тьму, окрашенную разноцветными всполохами, бирюзовыми, карминовыми, огненными. Я плаваю в жидком мраке, наслаждаясь невесомостью и покоем, что он дарит. Ни страха, ни боли, ни тревог. Кто я? Где я? Какая разница? Главное, здесь, в этом месте так хорошо, так тихо.

— Ты расходник, ты мусор! — резкие, бьющие наотмашь слова пронзают темноту сверкающим, острым лезвием. Грудь сдавливается в тисках, по венам бежит жгучая горечь, из глаз выплёскиваются слёзы. Горячие, едкие. Распахиваю глаза, оглядываюсь вокруг. На каменных, неровных стенах пляшут ярко-зелёные отблески. Потолок низкий, такой же неровный. Сама я лежу в какой-то чаше, и по ощущениям, тоже выбитой из того же камня, и слева, и справа располагается ещё несколько подобных чаш, только пустых. Всё моё тело опутано светящимися лучами, именно их зеленоватое свечение и отражается на стенах. Просто лучи, они не стягивают, не жгут, в общем — никакого дискомфорта не доставляют.

Некрасиво шмыгаю носом, пытаюсь приподняться, но лучи вспыхивают, словно предупреждая, а телом овладевает отупляющая, мерзкая слабость. Следовало ожидать, что будет нечто подобное. Кто бы мне ещё объяснил, куда я опять влипла?

Память услужливо подсовывает мне последние события прошлого. Джунгли, стая шакалов, разинутые зловонные пасти, руки Молибдена и розовое свечение портала. А ещё, странный, непонятный разговор двух мужчин, старого и молодого, ректора и куратора Молибдена. Но здесь я не уверена, был ли он на самом деле или нет. Да и тёплые руки преподавателя, в которых и умереть не страшно, не причудились ли? Кто знает, на что способно воображение истекающего кровью человека? Однако, если верить собственным ощущениям, я могу считать себя полностью здоровой. По крайней мере, пока лежу в корыте, тело чувствует себя не просто хорошо, а превосходно, как когда-то, в далёком, почти забытом детстве, хоть кросс беги. А вот душа… С душой как-раз с точностью, да наоборот. Она, исполосованная плетьми жестоких слов, растоптанная тяжёлыми копытами беспощадной правды, воет и кровоточит. Правильно говорят: «Душа пустоты не терпит». Всю мою сознательную жизнь место в ней занимала сестра, после разлуки с ней, его постепенно начал занимать Молибден. Сейчас же, в моей душе зияет огромная каверна. И я ощущаю её, почти на физическом уровне.