— Благодарю вас, Габриель. Но у меня своя жизнь. Полагаю, вы поняли: продолжения не будет.

И — легкая, решительная — отправилась на первую деловую встречу, назначенную на этот день.

— Если женщина дает себе труд вернуться, чтобы сказать, что все кончено, значит, все только начинается. Прошу прощения за нескромность…

Кто произнес эти слова? Габриель обернулся. Г-н Жан, очень похожий на лакея стародавних времен, стоял с его вещами в руках.

— Видите ли, я совсем не знаю женщин и тем более таких. Могу только сказать, что она очень занята. И если уж она возвращается, значит, не все потеряно. Я позволил себе позаботиться о ваших вещах, иначе они намокли бы от росы. Вот ваша рубашка.

Я до сих пор задаю себе вопрос, кто поставил в известность г-на Жана. И всегда думаю, что это сделал мой отец. Для чего? Чтобы тот донес ему обо всем? Не исключено. Но прежде всего чтобы оказаться рядом в случае, если… Слава отцам, пекущимся о своих безнадежно влюбленных отпрысках!

Последовавшие за этим месяцы вспоминаются мне как долгое ученичество. Моя новая семья взялась за меня, чтобы подготовить к решающей битве за Элизабет. В том, что она вернется, никто не сомневался: женщина, ведущая себя так, как она, не отрезала путей к возвращению.

Казалось бы: в какой еще помощи нуждался этот сорокалетний теленок? Неужто он был не способен самостоятельно разобраться в своих переживаниях? Да, так думают те, кто хоронится от большой любви, кто не знает и никогда не узнает, как она с первой секунды меняет вас, превращая в беспомощное дитя.

Энн, Клара и Габриель XI ничего не желали пускать на самотек.

Шаг за шагом они осачивали мои слабости и пытались закалить мою душу.

Может, как-нибудь выберешь время и возложишь на их могилы цветы? Без этих трех стариков, взявшихся за мое воспитание, я не мог бы предпринять опасного путешествия, которым является большая любовь. А следовательно, на свет не появился бы и ты.

— Хвала тебе, Габриель, во веки веков!

Красноречивая и возвышенная Клара, несмотря на свое извечное стремление к абсолюту, умела и пошутить. Особенно легко это у нее получалось после одной или двух рюмок кьянти, хранящегося в погребе дома на авеню Вестер-Веймисс.

Ее сестра была более прямолинейной.

— Габриель, подойди, не бойся, ну же! Положи мне руку на живот. Это живот старой женщины, которая мучает себя нестерпимыми упражнениями по утрам. Ты ничего не чувствуешь?

Габриель, краснея, признался, что ничего.

— Он трепещет. Я трепещу, как девушка, в мои-то годы! Представляешь? А кто в том виноват? Ты не догадываешься?

— Ну же, Габриель, подумай хорошенько.

— Да твой отец! Ну и дурачина же ты!

— Твое любовное увлечение воскресило его.

— Он говорит только о любви.

— И не только говорит.

— Мы обе ему благодарны.

— И ему, и тебе.

— Хвала вам, Габриели, отец и сын!

— Мы и не ожидали, что к нему вернется молодость.

— А ведь мы предвидели многое. Только не эти трогательные ночные наскоки нашего мячика.

Они умолкали, закрывали глаза, приоткрывали рты, уйдя в воспоминания. Улыбались ангелам и их земным посланникам — Габриелям.

Я наведался в Канны-ла-Бокка на уик-энд отдохнуть от профессиональных перипетий. Агентство «Оливье-де-Сер» по причине небрежения со стороны шефа переживало не лучший период.

Сестры говорили шепотом, чтобы не нарушать послеобеденного сна моего отца, такого заслуженного. Может, они уже загадывали и о будущей ночи. И заботились о том, чтобы он поднабрался силенок. Он приучил их к определенному ритуалу. Любовь порождает любовь. Да только спал ли он? Ведь, как и большинство смертных, он был жаден до похвал, особенно если они касались его физических способностей. Голову дал бы под заклад, что он стоял в чем мать родила под дверью и упивался похвалами в свой адрес.

Сестры в одно и то же мгновение открыли глаза, плеснули себе кьянти и вновь взялись за меня.

— Ну а ты? — спросила Энн.

— Что я?

— Сестра хочет знать, — уточнила Клара, — достаточно ли ты понаторел в любовных делах?

Испуганный взгляд, брошенный мною в их сторону, вызвал смех. Этот день был для них просто подарком.

Они посерьезнели и вновь заговорили с выработанной за годы привычкой, когда каждая добавляла в разговор по фразе, словно каменщики, кладущие по кирпичу, и постоянно выстраивали стену разговора.

— Габриель, ты любишь женщину.

— А женщины интересуются физической стороной любви больше, чем мужчины.

— Вот мы и спрашиваем: на высоте ли ты в постели?

— Если, положа руку на сердце, ты ответишь «да», никаких проблем.

— Если же у тебя есть сомнения, ты можешь усовершенствоваться до возвращения твоего чуда.

Я отключился, перестал их слушать, в памяти ожило давнее. Я пустился против течения вплавь по реке времени.

Когда г-н Леваллуа по прозванью Девственник, временно исполняющий обязанности преподавателя естественных наук в коллеже Жана Ростана в Биарицце, увидел в разгар урока за стеклянной дверью класса два лица, одно из которых было лицом директора, он убедился в том, что давно предчувствовал: Бог жесток по природе своей. И взмолился: «Нет. Пожалуйста, только не сегодня», и возжелал смерти. Желание его, конечно, жестокий Бог не выполнил, а ограничился лишь тем, что смочил потом светлые волосы злосчастного преподавателя и окрасил в розовый цвет все видимые участки кожи.

При появлении двух серых костюмов ученики дружно поднялись.

— Представляю вам…

Инспектор на полуслове оборвал его:

— Продолжайте, словно меня здесь нет, — и большими шагами двинулся в конец класса, где и уселся, потеснив двух заядлых лентяев: Кристофа и Жана-Эрве. — Прошу вас, продолжайте с того места, на котором остановились.

Девственник медленно опустил взор на знаменитый учебник Альбера Обре, доктора наук, «Наука наблюдения» для шестого класса. На любом другом уроке он мог бы изменить тему так, чтобы ни один ученик этого не заметил. Но не на этот раз. Он попал в западню. До того как урок был прерван, его слушатели шутили, фыркали, отпускали непристойные шутки, перемигивались, но при этом впитывали буквально каждое его слово. И теперь им непременно хотелось дослушать до конца. Они не позволили бы ему переменить тему урока. Будь проклят маниакальный интерес людей к вопросам пола, особенно в подростковый период.

— Мы проходили размножение, господин инспектор…

— Прекрасно, продолжайте же, программа обширна, а на дворе уже май. Нельзя терять ни минуты.

Дрожащим голосом г-н Леваллуа стал читать по учебнику, разминая мел длинными пальцами левой руки.

— В центре цветка у бобовых находится пестик, окруженный мембраной, образованной девятью тычинками и представляющий собой вытянутый мешочек, имеющий форму стручка. Это завязь.

— Яичники, что ли? Мамаша вырезала их себе в феврале.

Кто-то во втором или третьем ряду произнес эту безобразную фразу, способную смутить и самого стойкого. Но кто? Видимо, в наши ряды затесался враг учителей, временно замещающих других, — этой презренной части учительского состава, которых малейший дурной отзыв способен превратить в безработных, лишенных выходного пособия.

Инспектор подскочил, но сдержался и продолжал что-то писать.

Г-н Леваллуа хватал ртом воздух. Наконец, опомнившись, наполнил легкие и продолжил:

— Пестик оканчивается рыльцем с клейкими волосками, способными удержать пыльцу.

— Клейкими? — переспросил кто-то другой. — Как у женщин?

Надо сказать, что вот уже несколько недель в дортуаре из рук в руки переходила пачка фотографий, которые зажгли юное воображение подобно ветру, дующему на трут, и дали возможность самым осведомленным — тем, кто имел старших сестер или наблюдал за родителями во время субботней сиесты, — просветить остальных.